Шрифт:
— Господи! — всплеснула руками мама. — Чим же цэ тэбэ так? Хто?
— А-а, ерунда! — отмахнулся отец. — Омоновец прикладом заехал.
— За шо?!
— Да… Пареньку я там одному помог убежать. Он возле метро стихи читал.
— Яки ще стихи?
— Ну, понимаешь, я после работы решил посмотреть, что возле Белого Дома делается. Вышел из метро, а там молодой парень тычет всем в руки листок со стихами, вроде как, значит, листовку. А потом вскочил на какой-то выступ и давай их вслух читатать, да так громко… Ну — тут, понятно, сразу же омоновцы появились, два серых берета. Я парню этому кричу, смывайся, а сам так р-раз — и поперек дороги им, вроде бы случайно; мол, извините, мужики, занесло, а сам всё торможу их тем временем, торможу. Они за парнем рвутся, а я руки растопырил, ухватился за них, вроде бы чуть не упал с разгона, честное слово, говорю, мужики, я не хотел… Ну один из них и вмазал мне прикладом. А потом еще руки со злости скрутили и отвезли на какой-то стадион недалеко от «Баррикадной», набитый народом. Только вот на рассвете и выпустили…
Он направился в сторону ванной, но, что-то вспомнив, остановился на полдороге и вытащил из нагрудного кармана рубахи сложенный вчетверо листок.
— Вот, — протянул он его мне, — то самое стихотворение. Он еще, когда читал, выкрикнул свои имя и фамилию, но я не запомнил. Виктор, кажется…
Я развернул листок и прочитал отпечатанные на машинке строки:
Я верю — Русская земля Увидит свет из века мглы, Когда над башнями Кремля Взлетят имперские Орлы, Когда в единстве дел и слов Всё станет так, как было встарь, Когда под звон колоколов Державу примет Государь, И, чтобы бед не натворить, Поднимет щит Святая рать! …Об этом стоит говорить, За это стоит умирать!— Говорить-то об этом, может, и стоит, а вот подставлять под приклады своё лицо — вряд ли, — стоя на пороге своей комнаты, заметила Анька.
— Знаю я этого Виктора, — сказал и я. — Лучше бы он о любви писал. Сегодняшней России не хватает именно любви, а не политических лозунгов.
— Очень уж паренек такой… искренний, что ли, наивный, — вздохнул отец. — Жалко стало. Думаю, побьют его — он ожесточится и сам станет таким же…
Мы позавтракали и, перетащив телефон в свою комнату, я позвонил Наде в библиотеку. Предстояла еще одна очень нелегкая задача — сообщить ей о гибели Вовки.
— Да, — раздался знакомый голос в трубке.
— Привет, это я, — обреченно произнес я, чувствуя себя, как студент, вытащивший именно тот билет, которого он больше всего боялся. — Ты как смотришь на то, чтобы где-нибудь сегодня встретиться? У меня к тебе один серьезный разговор есть.
— Ну… — задумалась она на минуту. — Приезжай часа в четыре прямо сюда. Заодно потом и Вовку послушаешь, ты давно хотел посмотреть на его кружок — сегодня как раз заседание.
— Не будет никакого заседания.
— Не будет? Почему? Ты что, видел Вовку, и он тебе сказал…
— Он — никому уже ничего не скажет. Я именно по этому поводу и хотел с тобой поговорить.
— Он что… опять уехал в Сибирь? — спросила Надя, и я услышал, как дрогнул ее голос.
— Дальше Сибири, — выдавил я из себя. — Он… он… он погиб.
— Что? Я не поняла, что ты там сейчас сказал.
— Я сказал, что вчера днем его убили. Недалеко от Белого Дома.
— Как это — убили? Я не понимаю, что ты такое говоришь. Кто мог его убить? За что?..
— Кто, кто… — я уже открыл было рот, чтобы сообщить ей фамилию Уютина, но успел вовремя придержать язык. Зачем ей это знать? Будет потом всю жизнь терзать себя, неся в душе крест несуществующей вины… И, тяжело вздохнув, я сказал: — Случайная пуля. Тут никто не виноват…
Положив трубку, я облегченно вздохнул и лег на спину, продолжая держать аппарат на груди. Я чувствовал, что этой выскочившей из меня фразой про случайную пулю я освобождал от ответственности не только её, но главным образом и себя самого — ведь это же именно я потащил его в тот злополучный день к Белому Дому; он не хотел, а я, прямо как комиссар в гражданскую, заставил его всё бросить и пойти со мной на поиски своей собственной гибели. Кем же я в таком случае получаюсь, если не Иудой? Господи, да простишь ли Ты когда-нибудь мне эту дурость, этот грех мой незамолимый…
Не знаю, до чего бы я себя довел этим самобичеванием, если бы зазвонивший телефон не спросил голосом водителя «Москвича», куда ему занести привезенные для завтрашних поминок припасы. Взяв ключ от Вовкиной квартиры (хорошо, что при вчерашнем раздевании в морге он со звоном выпал из кармана его брюк, и я взял его себе, а то даже не знаю, как бы мы сейчас попали к нему домой), я спустился вниз и мы с шофером перетащили из его «Москвича» в Вовкину квартиру несколько сумок с продуктами и бутылками и один искусственный венок.
— Зачем так много? — сказал я. — Людей-то будет всего три человека. Я, да вы, да Надька…
— Ну, как знать? А вдруг кто-нибудь из соседей зайдет помянуть… Надо, чтоб было.
Мы убрали с глаз долой зеркала и поставили в центре комнаты две табуретки под гроб, который по словам Сергея Ивановича (мы наконец-то познакомились с ним по-человечески), привезут завтра утром. Потом вскипятили на плите чайник, нашли заварку и попили на кухне чаю.
— Вот вы были друзьями, — не поднимая головы от чашки, заговорил Сергей Иванович, — наверное, многим делились друг с другом, многое обсуждали. И вы ни разу не говорили обо… ну — о его отце? Что он, по-твоему, о нём думал?