– Так, – счастливо заметил он, потирая рук. – Сейчас я скоренько организую стол, а то вы совсем скисните от этого кофе. Майечка, хочу сразу заметить, что фирменное блюдо моего заведения – яичница-глазунья.

Василек начал было оправдываться, но Майя его перебила.

– Я обожаю яичницу, честное слово! Особенно если получается золотистая корочка, а к ней – чуть пережаренных хлеб и соленый огурчик.

– О Боги! – Василек простер руки к небу (в данном случае к своему потрескавшемуся потолку). – Майя! Я сражен вами наповал! И почему везет только таким кретинам, как этот!

Василек бесцеремонно ткнул меня в бок.

– Кстати, ты ведь не любишь яичницу?! Не так ли?!

– Увы! – вздохнул я. – Но не умирать же с голодухи из-за такого хлебосольства.

Василек, припадая на правую ногу, направился на кухню.

– Ты знаешь, – сказала Майя, едва он скрылся, – Мне кажется, он и впрямь видел васильковое поле.

– Он все-таки прав: ты – женщина его мечты. Ведь еще ни одна в это не поверила.

– Такие, как он, недооценивают сами себя… А ты же знаешь, девушки нынче глупые.

– Ты права, он от собственной неуверенности сам послал всех к черту. В том числе и свою музыку. Она требует много сил и жертв, а он все оставил там, в Афгане. А ему после войны все кажется незначительным и ненужным.

– Он пишет музыку? – переспросила Майя. – У него красивая музыка?

– Красивая? – я задумался. – Недавно мы с твоим сыном говорили о красоте музыки. И, пожалуй, я так ему и не смог ответить, что это такое … Музыка Василька похожа на автоматную очередь. И как тебе сказать, красива она или нет? Главное – она выстраданная, искренняя, а значит – настоящая. И мне кажется она причиняет боль ему самому. Возможно, когда пройдет время, он сможет вернуться к ней… Впрочем, разве дело во времени?

Через некоторое время Василек вновь сидел с нами. Старенький столик уже покрывала белоснежная накрахмаленная скатерть (я уверен, он сбегал наверх к себе и притащил ее из дому), на котором стоял не традиционный букет поздних осенних цветов (уж где он их нашел, даже не знаю). Мы наслаждались чуть горьковатым, еще теплым хлебом и золотистой яичницей. В центр столика он водрузил графин с вином.

– Знаешь, Василек, здесь самое чудесное место, где я когда-либо была, – говорила Майя, от удовольствия жмуря глаза.

И Василек верил. Хотя в отличие от него я прекрасно знал, что она бывала в самых фешенебельных ресторанах, но почему-то тоже ей поверил. И в очередной раз подумал, как мало в нашей жизни значат деньги.

– Судя по всему, твой бизнес идет не самым лучшим образом, – прозаично заметил я, нарушая идиллию.

– Увы, – вздохнул Василек. – Да что там говорить, вообще еще чудом держусь. Ты знаешь, меня на днях вообще хотели прикрыть!

– Да ну?!

– Ей-богу! Денег у меня ни шиша! Одни долги. А тут один из деятелей префектуры подослал своих крутых дружков. Вот они и хотели выкупить мое местечко. И заявили, что сделают из него конфетку! Видал?

– И что за конфетка?

– Тухлятина! Они решили назвать заведение – «Пушкинские встречи». из-за того, что здесь когда-то прогуливался великий поэт… А ведь это моя давнишняя идея…

– Ну, вполне…

– Да ты дослушай! Они сами ни одной строки из Пушкина не знают! Более того, все надписи хотят сделать почему-то на английском. «Пушкинс миитс» – это название кафе. И так далее: «Клоузет», «Оупен», «Вумен», «Мен»… Представляешь! На единственном окошке занавеска с профилем бедного Пушкина, а швейцар – непременно негр в белых перчатках. Ты ж понимаешь, как бы арапчик, да не ряпчик, якобы дальний родственник поэта. Чистый бред! Мне предложили место официанта. Кстати, все официанты должны отпустить бакенбарды и накрутить волосы… Ну, как, представляешь меня – кудрявым шатеном с бакенбардами и в ливрее?!

Я не выдержал и расхохотался. Такого я себе представить не мог. Да, все походило на полный абсурд.

– В общем, конфетка «Пушкин» в фальшивом заграничном фантике.

– Ну, бакенбарды и негр как-то еще можно понять, – сквозь смех проговорил я. – Но при чем тут «Оупен» и «Вумен»?

– Да, не поддается никакой элементарной логике! – Василек опять грохнул кулаком по столу. Графин с вином задрожал и покачнулся. – Абсолютно не поддается! Они объявили Пушкина демократом. Конечно, в их понимании этого слова. И сказали, что только английский язык отражает основной смысл подлинной демократии. Хотя и на нем они ни бельмеса ни шурупят. Уже потом они цинично мне заявили: «Ты что, болван, думаешь сюда будут приходить на Пушкинские чтения? Ни фига! Только пожрать и выпить. А „оупен“ и „клоузед“ как раз и привлекут состоятельных клиентов, чем плебейские „открыто“ и „закрыто“». Представляешь, великий и могучий они уже называют плебейским!

– В таком случае, – резонно заметил я, – зачем они вообще прицепились к Пушкину? Назвали бы свою забегаловку «Stiven King*s Horror». Швейцара бы разрядили под мертвеца, а официантов под вампиров и газонокосильщиков. И объяснять никому ничего не надо.

– Нет, Кира! Все гораздо проще. И гораздо страшнее. На фига им Стивен Кинг. Ему и без нас нормально живется, а у нас он и так на плаву. Им нужен Пушкин. Им нужно низвергнуть его, надсмеяться над ним, опошлить его. И наш язык. И вместе с этим – нашу Родину.