После первой песни Шульженко пришла в аппаратную слушать запись. Приняв обычную позу – глаза закрыты, к переносице поднесена щепоть пальцев, как при крестном знамении, – она вся погружается, оценивает каждый звук и интонацию.

Отзвучала «Товарищ гитара».

– Кажется, неплохо. А как вам? – спрашивает она Колю Данилина, звукорежиссера.

– По-моему, получилось, – соглашается он.

Литературный редактор Нина Бриль не выдерживает:

– Клавдия Ивановна, вы пели блестяще, великолепно, как Эдит Пиаф, если не лучше!

– Нина, зачем эти сравнения! – останавливаю я ее.

– Глеб Анатольевич, не надо, – просит Шульженко. – Хорошие слова – это единственное, что никогда нам не надоест…

Она всегда приходит на студию в отличной форме. Прошло только два часа смены, а уже записаны три песни. Осталась одна.

И тут разразился скандал.

– Боря, – обращается Клавдия Ивановна к дирижеру, – «Руки» не песенка для танцев, у меня это – романс. Уберите ритм: он мне мешает.

– А я играю так, как написано в нотах, на две четвертых, фокстрот, – объясняет Карамышев.

– Фокстротом «Руки» были двадцать лет назад. Песни меняются, как и люди. Это что, непонятно?! – Шульженко повышает голос, заводясь.

– Я не буду на ходу править партитуру! Как она сделана, так и прозвучит. Подчиняться капризам я не привык! – взрывается вдруг Карамышев. – А не нравится – дирижируйте сами!

Он бросает палочку и направляется к выходу.

– Калужский гастролер! – кричит ему вслед Шульженко. Потом просит чаю и, сделав несколько глотков, преображается. Ласково и подробно объясняет музыкантам, что она хочет, и по команде первой скрипки они начинают играть, следуя за певицей. После одной репетиции запись получилась отменной!

Вы, наверное, и не слыхали, что в двадцатые годы был такой оркестр без дирижера. Его всюду ругали, – сказала мне, улыбаясь, Клавдия Ивановна, – а я теперь знаю: он имел право на жизнь.

Шульженко не укладывалась в стандарты. По крайней мере в те, что возникали от общения с эстрадными певцами.

Однажды, зайдя к ней, я увидел на ее ночном столике томик Альфреда Мюссе на французском.

– Слог у него музыкальный, – сказала она. – В переводах он, увы, теряется. В гимназии Дашковской наша классная дама говорила с нами только по-французски, и я наслаждалась музыкой ее речи. С утра до вечера она сидела за своей миниатюрной кафедрой на всех занятиях, мы привыкли к ее бдительному оку, ее замечаниям и болтали по-французски не только на ее уроках, но и на переменках, по дороге домой. Если хотите, это был наш сленг. Им пользовались все гимназистки. Чудный сленг, думаю, всем пригодившийся. Не в пример тому полуязыку, на котором изъясняется современная молодежь. Он для меня просто мусор.

Кстати, к французскому Шульженко нередко прибегали ее подруги, приносившие бывшие тогда в жестком дефиците зарубежные журналы, в том числе и мод. Шульженко переводила им статьи об уходе за лицом, руками и ногами, о гимнастике для них (ею она занималась ежедневно с утра по часу), прочих «маленьких хитростях» и, конечно, о современной моде, которая в Москве оставалась почти недоступной.

Мне казалась необычной и страсть Щульженко к чтению, к современной литературе. Несколько лет она выписывала «Новый мир». Во всяком случае до тех пор, пока его возглавлял Александр Твардовский, поэт, ею очень почитаемый. Чтецов, что работали с ней в одной программе, в частности Фрейдлина, она часто просила:

– Исполните что-нибудь из «Теркина», к примеру, главу о бане. И успех гарантирован, и публику приведете в хорошее настроение, что мне, как нельзя, на руку!

А ее любовь к кино! Она старалась не пропустить ни одной стоящей картины. К «стоящим» относились прежде всего фильмы о любви, мелодрамы и мюзиклы. Главным образом, заграничные. Неподалеку от ее дома в кинотеатре «Баку» она была завсегдатаем, а перед каждым Московским кинофестивалем звонила администратору Дома кино и просила забронировать ей абонементы на вечерние просмотры.

Фестивальную программу этого клуба киношников она справедливо считала лучшей и на две недели просмотров отменяла все свои концерты. Как заядлый фанат, обсуждала взволновавшие ее ленты (с тех, что оставляли ее равнодушной она уходила) и, случалось, звонила: «Обязательно посмотрите последний фильм Клода Лелюша!» или «Не пропустите картину с запрещенным Ивом Монтаном!» Запрет на певца обрушился после его поддержки чехов, мечтавших о «социализме с человеческим лицом». Чаще всего эти рекомендации касались французского кино, к которому она была неравнодушна.

Об ее отношении к живописи я узнал случайно. Как-то Клавдия Ивановна попросила:

– Пойдемте к Руслановой. Я договорилась с ней, нужно посмотреть одну вещь и ваш совет мне необходим.

Лидия Андреевна жила в квартале от Шульженко, в угловом доме на Ленинградке, где находился фирменный магазин «Мясо» На его витринах красовались пирамиды банок с морской капустой, изредка появлялась колбаса, а то и «микояновские» полуфабрикаты, в частности, «суповые наборы», о которых Шарик из Простоквашина говорил: «Лучше всего мясо покупать в магазине. Там костей больше!»