— Ну-с, Мухин, что прикажете с вами делать? — потом полистает странички, пощиплет бородавку на мочке левого уха и закончит: — Что же это вы, батенька мой, до девятнадцати годков и то не дотянули, а туда же, в командиры лезете! Нехорошо. Нетактично! Наконец, просто непорядочно!

Мухин почти не сомневался, что все произойдет именно так. Разве что не будет классного журнала и очков — перед полковником на столе лежала обыкновенная планшетка, такая же, как у Мухина, только с пожелтевшим от времени целлулоидом. Глаза полковника смотрели молодо и зорко.

— Вам какой взвод дали?

— Пока никакого. Сказали, что мое место еще не освободилось.

Лицо командира полка вдруг сморщилось, как от боли.

— Это кто же так сказал?

— Командир батальона капитан Латников, да и другие подтвердили. Меня во вторую роту определили, а у них, очевидно…

— Шутники! — полковник смотрел зло и тоскливо.

— Что, может, это неправда? — с надеждой спросил Мухин. — Может быть, мне дадут взвод?

— Нет, правда! — командир полка поднялся так резко, что жиденький столик покачнулся и едва не упал. — Правда. Просто есть вещи, над которыми нельзя шутить. Тем более сейчас. — Он подумал немного. — Вот что: вас я пока оставлю здесь. Будете помогать начальнику штаба. Желаю успеха.

«Не доверил! — думал Мухин, пробираясь по ходу сообщения обратно в батальон. — Впрочем, этого надо было ожидать. У других хоть рост нормальный, а тут… Да и что я буду делать? Шагать циркулем по карте? Хотя, пожалуй, и это не доверят. Заставят бумаги переписывать. Веселое занятие… И какой он, этот начштаба? Пожилой, ворчливый скряга наподобие все того же учителя математики? „А умеете ли вы, молодой человек, пользоваться логарифмической линейкой? Ах, учили и забыли? Те-те-те… Как же это вас так учили, что вы сразу же и забыли?“».

Доложив командиру батальона о новом назначении, Мухин взял ненавистный теперь вещмешок и поплелся по ходу сообщения.

Начальник штаба оказался не сварливым стариком, а очень молодым лейтенантом, всего лишь года на четыре старше Мухина, веселым и симпатичным.

— Наконец-то! — говорил он, с чувством стискивая руку младшего лейтенанта. — А я тут, понимаешь, совсем запарился. Да ты раздевайся, будь как дома. Вот твой топчан. Тебя как звать? Петром Алексеевичем? Петей, значит… А меня Михаилом. Питерский я. Училище в Казани кончал. В штабе временно, пока нормального начштаба не пришлют. Так ты Саратовское кончал? По ускоренной программе? Теперь все — по ускоренной… А до этого? Десятилетку? Вот это номер! Парад-алле! Свистать всех наверх! Слушай, ты — тот человек, который мне нужен. Ты логарифмической линейкой здорово владеешь? Я немного подзабыл…

Фамилия Михаила была говорящей: Трёпов.

— Наверное, мы с тем царским холуем, генералом Трёповым, в каком-нибудь дальнем родстве, — говорил он на другое утро, трудясь над картой, — только он, подлец, букву «ё» на «е» переменил, а мой батя не догадался.

Во время работы он имел привычку насвистывать, если был один. Если же в помещении кто-нибудь находился, Трёпов высказывал свои мысли вслух.

— Видать, драпанули мои знатные родичи во время революции за границу, а теперь молодежь Гитлеру служит, а старики чемоданы упаковывают — в Россию собрались, в свои родовые имения. Между прочим, у нас под Питером еще много крепких помещичьих особнячков стоит. В одном— я где-то читал — у Пушкина знакомая была. Только вот как ее звали, не припомню. Он ей стихи написал. Вот эти: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, ка-ак мимолетное виденье, ка-ак гений чистой кррассоты».

Голос у него был довольно приятный, но музыкальный слух отсутствовал.

— Я в военное училище пришел по призыву. До этого на Обуховке работал литейщиком. Потомственный, между прочим, рабочий. Батька тоже литейщиком был, в революцию девятьсот пятого года на баррикадах воевал. Да, так вот: насчет искусства у нас дело поставлено. Каждое воскресенье— в театр. Или в филармонию. Для всех — добровольно, а для комсомольцев — в обязательном порядке. Однажды живого поэта привезли. Фамилию не помню, а стихи хорошие. Про революцию и про наш завод. Он потом всем желающим свои книжки дарил. С надписью: «Такой-то от автора». Ты стихи пишешь? Нет? Зря. А я с того дня начал. С рифмой пока плоховато, но зато содержание — будь спок! Все я тебе читать не буду, а немного как-нибудь прочту. Будешь знать, кто такой на самом деле Михаил Трёпов!

Свободной рукой он с силой хлопнул Мухина по плечу. Флакончик с тушью, который тот держал, выскользнул из пальцев, и на развернутой карте разлилась большая черная лужа.

Минуту или две оба молча созерцали ее, потом Трёпов — он вообще не мог ни над чем особенно долго задумываться, — сказал:

— Фиксируем факт: другой такой карты в штабе нет. Надо запрашивать дивизию, а это значит, придется ставить в известность самого БЭ-ЭМ-ПЕ, иначе говоря, Бориса Митрофановича Полякова — нашего уважаемого комполка. Мужик он ничего, но… — тут Трёпов состроил очень выразительную мину и, дав Мухину полюбоваться ею, закончил — Лучше выйти из положения самим. Ты залил пятьдесят квадратных километров еще не освобожденной от врага территории. Как ее теперь освобождать? Молчишь? Вот что, Петя, дуй сейчас к разведчикам. У них есть такая карта. Скажи, Трёпов просит. Там — Савич, он мне не откажет. Мы, мол, только копию снимем и вернем. Тогда можно будет об этом чепе доложить БЭ-ЭМ-ПЕ. Ну как рифма?

«Кто такой Савич и почему он должен отдать нам свою карту?» — думал Мухин, снова принимаясь месить сапогами жидкую грязь ходов сообщения. Возле одной из землянок на снарядном ящике сидели рядышком ординарец командира полка Степанов и худой боец с унылым лицом и отвисшим носом. На коленях у Степанова лежал шматок свиного сала, у его приятеля — целый каравай ржаного хлеба не армейской выпечки.

— Где помещаются разведчики? — спросил Мухин как можно строже, стараясь не смотреть на Степанова.