Потом они все вместе— Катюня, ее мать и Антон Шувалов — сидели в станционном буфете и пили холодный и сладкий лимонад.

— Кто такие фашисты? — спросила Катя.

Антон пожал плечами. Кругом галдели бабы, смахивая в цветастые полушалки невыплаканные там, на перроне, слезы; спорили старики, поминая нехорошими словами какого-то «кайзера», приставали с гаданием цыганки.

Домой Угоновы вернулись поздно ночью. Засыпая, Катюня слышала, как за стеной вздыхает мать, одиноко ворочаясь на скрипучей деревянной кровати.

В обычных деревенских хлопотах и ожидании писем от отца прошел июль, наступил август. Фронт медленно, но неуклонно приближался к Глухову. Ночами в небе играли сполохи, а если ветер дул с запада, то и гром был слышен; по большаку шли отступающие воинские части, красноармейцы, взявшись за постромки, помогали лошадям тащить тяжелые пушки, упавших животных бросали на дороге, а на их место впрягали колхозных.

Мать останавливала бойцов, показывала карточку Катюниного отца: может, видели где…

Однажды она разбудила Катю, когда за окном только-только забрезжил рассвет.

— Вставай, доченька, пойдешь со мной в поле хлебушек спасать.

Катя не удивилась: ей и прежде случалось работать в поле — собирать колоски.

Было почти светло, когда они подошли к риге. Четверо женщин заканчивали расчистку тока, старшие школьники им помогали. Мальчишки на лошадях подвезли первые снопы.

Подошел Родион Шувалов, подставил ладонь под свисавшие с телеги колосья, сильно тряхнул сноп. В ладошку посыпались тяжелые, желтые, будто сделанные из воска, зерна.

— Этак мы и половины не соберем. Антон, скажи ребятам, пусть в каждую телегу кладут рядно или рогожу.

Подошла с двумя восьмиклассниками Нюрка Шувалова — внучка.

— Только-то и всего? — взволновался председатель.

— Что ты, дедусь! — заторопилась Нюрка. — Вся школа в поле! Даже первоклашки. Я к ним сейчас побегу, только вот спросить хочу…

— Опосля все вопросы! Работать!

Подошли двое подростков из тех, что возили снопы.

— Дедушка Родион, Антон сказал, будто вы велели рядно класть.

— Ну, велел.

— Дак, а где оно?

— Юбки с матерей тащите! — заорал Шувалов. — Скатерти со стола! Сами ложитесь, а чтоб ни одного зерна не потерять!

Мальчишки разбежались.

— Полегче бы ты с ними, Митрич, — сказала мать, — дети ведь.

— Пускай соображают. Привыкли за материнские подолы чепляться!

— Все равно, полегче надо.

— Ладно, не учи. У тебя сколько не вышло?

— Двое.

— Еропланов испугались?

— Как не бояться! В «Светлом пути» вчерась троих убило, в «Рассвете» одну бабенку молодую, а она, сказывали, с дитем. Ему ить все одно…

Шувалов почесал пятерней лохматую бороду.

— Беда мне с этими бабами. Ну пролетит какой, ну пальнет разок-другой — эка невидаль! Да и не всяка пуля — твоя…

— Обожди, однако, — перебила его бригадирша и даже на цыпочки привстала, чтобы лучше видеть, — вон, кажись, идут мои-то.

Две фигуры в белых полотняных рубашках увидели председателя, остановились. Издалека донеслось:

— …оту, что ли?

— Да, да, к болоту! — закричали вместе председатель и бригадирша. — На угорах без вас управились.

Двое постояли, подумали и пошли не торопясь к болоту, посверкивая косами.

— Пора и нам, Катюня, — сказала повеселевшая мать, — а то хватятся, искать станут…

Немецкий самолет прилетел на третий день уборочной. Он вывернулся из-за леса неожиданно, прошел бреющим полетом над Кривой балкой, обозревая справа Паленое поле, а слева большой, уже наполовину сжатый клин яровой пшеницы, затем, сделав разворот, выпустил пулеметную очередь по работающим колхозникам.

Первыми кинулись прочь с пожни бабы, за ними, побросав косы, поспешили старики, а поскольку всем было сказано, что спасаться надо в лесу, все и бежали теперь к лесу — молодой березовой рощице.

Всклокоченный, потный председатель с ремнем через плечо, тщетно пытался остановить этот безумный, погибельный бег — голос его тонул в визге женщин и реве авиамотора. Единственное, что ему удалось сделать, это сграбастать первого подвернувшегося под руку подростка, прижать к земле, навалиться на него сверху…