Мимо врат монастырских идет Нилыч. Что за притча такая? Врата настежь растворены, а монахов да нищей братии не видно. И пора бы уж к ранней благовестить, а молчат надиво подобранные певуны-колокола. Над вратами красные полотнища протянуты, а на них что-то мелом написано. Николи такого не видывал на святых вратах Нилыч.

– Чудеса!

Через Костромку мост, как и прежде. Только бутаря нет, который проходную копейку брал. Ну, что ж. Это к прибыли.

Вот и Зотова фабрика. Велика она, десять тысяч народу кормит. А людей опять не видно, и из труб дым не валит. Неужель прикрыл Зотов свое огромное заведение? Чем же тогда людям сим существовать?

Что дале, то чуднее становится. На главной площади, от которой улицы на все стороны идут, по прежнему столп каменный стоит, под ним Сусанин колена преклонил, а Царя-отрока со столба, как ветром снесло… Заместо него красный флаг утвержден. И на присутствии, и на кордергардии, и на доме губернаторском – везде красные флаги болтаются. Здесь людно, спешит, бежит народ, а куда – не понять: на Русиной улице все окна у лавок досками забиты.

Нилыч на базар подался. И здесь людно. У мясных лотков бабы йа крик друг у дружки говядину рвут. Чудная говядина, темная…

Осведомился Нилыч у одной:

– Почем, сударыня, за говядину эту платили? А она на него бельмы выпучила.

– Слепой ты, что ль аль пьян с денатура? Говядина-то – конина!

– Тьфу! Окаянство!

Перед булочной – светопреставление. В двери народ лезет, друг дружку давит, а подалее чуть не на полверсты один за одним в ряд стоят, и всё лаются. Из дверей кто выскочит, малый кулечек в руках держит, а то и прямо в горсти: хлеба окромышек и еще что-то.

Опять поинтересовался Нилыч:

– Что это такое будет?

– Не видишь, что ль, старый чорт, опять хлеба четверка да полфунта жмыха на талон!

– Эге! Вот оно почему люди лаются!

А навстречу баба идет. Пачку иголок в руке держит. Аккурат, что Нилычу надо. Заказала своя баба беспременно иголок купить.

– Почем пачка, мать?

– На штуки продаю. Советскими сто, керенскими сорок. В уме ли она своем, али смеется?

– Нилыч! Здорово! Как Бог принес?

Слава те, Господи! Человек знакомый. Жирновский приказчик, что товар в Урени возил.

– Здравья вам желаем. На своих, на двоих, по первопутку.

– Ишь, веселый какой! Из Уреней?

– Из них самых.

– Наслышаны. Царство там свое учредили, а у нас вишь какая республика.

– Глазом вижу, а в толк не возьму. Бабонька вон энта сто рублев за иголку просит…

– Скоро, дед, и тысячу заплатишь, к тому идет.

– Да ведь то разоренье народу?

– А кого разорять-то? Русину улицу видал? Вся торговля прикрыта, а какой был товар – обобран. Купцы побогаче в заложники взяты, в остроге содержатся, а Огородникова, барина, что за воров да за мошенников в суде заступался, на смерть застрелили. Вот она какая, республика-то – а сам в сторонку Нилыча отводит, на ухо шепчет: “Красный террор объявили, чтоб, значит, всех буржуев искоренить, чека в город прибыла и трибунал с матросней. Теперь держи ухо востро. Дай срок, и до вас доберутся. Сила! Ну, прощевай, Нилыч, мне жену сменять надо, с вечера в череде стоит”.

И убег. У Нилыча в голове, как обухом, стучит. Вот где лес-то темный! К кому пойти, кого спросить, что всё это обозначает?

Решился. К землемеру. Барин хороший, ученый, годков пять назад, когда дачу казенную обмерял, в Уренях у попа помещался. С той поры у него же на кухне Нилыч всегда ночевал, когда в Кострому бегал. К нему, значит.

Землемер дома оказался. В огородике копается. Нилыча встретил ласково.

– Чайку попьешь? Ничего, брат, не обмирщишься, он морковный. Китайский-то – тю-тю скончался, царствие ему небесное. Ну, выкладывай, с чем пришел?

Все ему Нилыч поведал: и про Фролку, и про царя избрание, и про конину, и про иголку сторублевую.

– Скамей, барин, на милость, что всё сие означает? Землемер бороденку почесал и очки протер.

– Объяснить тебе это трудновато. Означает, сие революцию и крушение общественных устоев.

Долго рассказывал землемер. Неукулемные слова выговаривал, но всё же дал мозгам просветление. Народ, царя скинув, разбаловался: работать никто не хочет, и всяк за готовое хватается. Удержу никому нет. Жрать всем надобно. Господ обобрали, купцов тоже и крестьян пообчистили. Это и есть коммуна. Теперь обирать больше некого. Потому и в булочной жмых, а иголка – сто рублей. Фролки же всякие с мужика последнюю шкуру дерут.

– А когда же тому конец наступит?

– Это ты, брат, в пророки меня произвести хочешь? Но предполагать возможно. С наступлением холодов должно вспыхнуть народное возмущение, и советский строй падет.

– Ленину, значит, крышка будет?

– Всенепременно. И не далее, как к Новому году.

– А нам как быть?

– Ваша судьба может сложиться двояко: или наступлением зимнего пути вас уничтожат, или советский строй падет раньше, и тогда вы спасены.

– Значит, ожидать?

– Ожидать и надеяться, а по мере сил – защищаться.