Это одно из многих отличий от моих родителей, чье единственное относительно религиозное кредо было «Высшие силы смеются над человеческими планами».

Вот и все. В этом заключалось мое духовное образование, предоставленное мне сыном из набожной ортодоксальной еврейской семьи и дочерью баптистского священника.

Думая о родителях, я сделала несколько глубоких вздохов, разжевала две таблетки от изжоги и, впервые за неделю, прослушала голосовую почту.

«Милая, я звоню, потому что очень беспокоюсь о тебе». Так начинались все сообщения. «Мы знаем, как важно иметь собственный уголок. Мы старались уважать это, но не ожидали, что ты уедешь так далеко. Ты наша детка, наша драгоценная малышка. Мы просто не понимаем, как ты могла так поступить с нами». А затем нескончаемым потоком шли жалобы и обвинения, заканчивавшиеся мамулиными мольбами. «По крайней мере, позвонить хотя бы можно, чтобы мы знали, что ты в безопасности? Даже если для этого тебе придется взять сотовый … ты же знаешь, как я беспокоюсь, что ты так часто пользуешься этим дурацким телефоном, все эти лучи идут прямо в ухо, так и опухоль мозга получить недолго. Я уже говорила и снова скажу: звони по домашнему…»

И не останавливалась, пока не заканчивался лимит голосового сообщения.

Я прислонилась лбом к кухонной столешнице, радуясь, что пластик такой гладкий и прохладный. И несмотря на многочисленные исследования, которые доказали безопасность мобильников в использовании, я раздраженно обнаружила, что отодвинула телефон в дальний конец стола, дабы он не смог грохнуть меня своими смертельными мозгоразжижающими волнами. Вот и общайся после такого с матерью. Иногда ей удавалось настолько запудрить мне мозги, что я вновь оказывалась в исходной точке.

Урожденная Линн Дюваль, мама родилась в техасском городке Браунсвилль. С моим отцом, Джорджем Ванштейном, она познакомилась на семинаре по переработке отходов в далеком семьдесят пятом году в Чикаго, и с тех пор они неразлучны. Уцепившись за идею «свободной любви» - должно быть, под влиянием эры Водолея, - не стесненной правилами и обычаями, вместо свадьбы они провели церемонию наречения, в которой мама переименовала отца в Эша [3] Ванштейна. Годы спустя не одна я находила знаковым, что отец осмелился назвать мать Саффрон [4] , как специю, липнувшую коже и пристававшую к ней на много дней.

У Эша и Саффрон имелись определенные представления о том, как воспитывать дочь. Эти стандарты не включали такие пустяки, как религия, телевидение, полуфабрикаты, официальная медицина или домашние животные. (Дело не в защите прав животных. Просто у папули аллергия.)

Домом моего детства служил едва отремонтированный старый сарай без стен, являвшийся центром созданной родителями собственной, независимой, экологически ответственной общины дальновидных строгих вегетарианцев, ненавидящих правительство. Папа назвал ее «Рассвет», но вскоре был вынужден сменить вывеску, поскольку люди оставляли у главных ворот своих подростков-наркоманов. Похоже, они думали, что это реабилитационный центр.

Через сообщество постоянно проходило множество людей. И хотя мне нравились смех, музыка, энергия, которую они привносили в мой дом, я поняла, что дружбы с ними не завяжешь. Дети все равно уходили через несколько месяцев, когда их родители не могли влиться в то, что мои предки называли «разумным образом жизни». Даже те, кому это удавалось, редко оставались у нас больше полугода – их неугомонные натуры жаждали продолжить странствие.

Тем не менее, дни мои были заполнены приключениями и весельем. Неважно, импульсивное ли это решение папули перекрасить наш семейный «фольксваген» в пурпурный цвет пасхального яйца, или мамуля, вырядив меня, как радиоактивную Статую Свободы, тащит с собой на митинг против атомной энергетики. Каждый день приносил что-то новое, нечто захватывающее. И я обожала своих родителей – их любовь, щедрость, внимание ко мне. Мне нравилось быть центром их мира.

Но то, что приносило радость карапузу, для взрослеющего подростка было скучным. До тринадцати лет я находилась на домашнем обучении, пока не поняла, что, если не закончу общеобразовательную школу, колледжа мне не видать. Учила меня мама, и она всегда держала под рукой подробные учебные планы на случай неожиданно нагрянувших с инспекцией чиновников окружного отдела образования. Хотя руководствовалась она всегда благими намерениями, уроки редко выходили за стадию планирования. Стоило у нее в голове мелькнуть мысли, что некое дело требует незамедлительного внимания, и объяснение мне дробей или изучение столиц штатов уже не казалось таким важным. Большую часть времени она оставляла меня одну для «самообучения». Если бы до того, как стать Эшем, папуля не работал бухгалтером – я бы по сей день не могла сводить баланс своей чековой книжки.

Когда я прикатила на своем велике в окружную среднюю школу Боудри и попросила записать меня, то привезла с собой только свидетельство о рождении и сочинение на тему «Почему мне прямо сейчас нужно записаться в общеобразовательную школу».

К счастью, как раз тогда, когда я просила секретаря войти в мое тяжелое положение, мимо проходил директор. Убедившись, что странная девочка не беспризорница и не жертва домашнего насилия, он сказал, что у каждого ребенка есть право посещать школу. Еще он предложил прийти ко мне домой и побеседовать о моем желании с родителями. Но я испугалась, что, увидев наш чудной, колоритный мирок, он посчитает меня безнадежной – или, того хуже, выпьет «солнечный чай» [5] моего отца, - поэтому отказалась.

Этот же день ознаменовался первым спором с родителями – точнее, с матерью. Похоже, отец считал, что родители должны поддержать ребенка, сделавшего собственный выбор, даже если этот выбор включал школу. Мама страшила ужасными последствиями, давлением со стороны сверстников, влиянием невнимательных и неграмотных учителей, ревизионистским учебным планом, выпускающим во взрослую жизнь бездельников, но еще больший ужас у нее вызывал рафинированный сахар в школьной столовке. Однако, в конечном итоге, все же подписала бумаги на зачисление, и я начала учится в девятом классе Лиландской средней школы.