Он всплеснул руками и схватился за голову, словно от прикосновения этих железных рук его мысли придут в порядок, просветлеют.

С первого дня, когда он вступил во владение собственностью убитого человека, и до сей поры он постоянно боялся роковой минуты, которая теперь наступила. Он представлял себе это в разных видах и принял все зависящие от него меры, чтобы достойно встретить его. Но он надеялся предупредить страшную минуту, надеялся бежать вовремя, и потому решил оставить Модслей-Аббэ при первой возможности. Он намеревался уехать из Англии и путешествовать в тех странах, где всего менее встречаются европейцы. Он рассчитывал, что его поведение будет сочтено только эксцентричным, и даже, может быть, вовсе не станут удивляться далеким путешествиям человека, который, выдав единственную дочь замуж, остался на свете один-одинешенек. Так думал он провести несколько лет, а впоследствии, когда свет совершенно позабудет о нем, он намеревался переменить имя, национальность, так что если по какому-нибудь непредвиденному случаю открылась бы тайна смерти Дунбара, то его убийца был бы недосягаем для человеческих рук, словно над ним закрылась могила.

Таков был план Джозефа Вильмота. Он имел много времени обдумать его в течение долгих бессонных ночей, проведенных им в этих роскошных комнатах, великолепие которых было страшнее для него, чем мрачные, закоптелые стены тюрьмы. Злоба и месть человека, глубоко оскорбленного и обесчещенного, закипела в душе Джозефа Вильмота при виде Генри Дунбара после тридцатилетней разлуки; к этому еще примешалась жажда богатства, возбужденная страданиями нищеты. И вот одним преступным делом были удовлетворены разом обе страсти, и Джозеф Вильмот, нищий, беглый каторжник, презренный отверженец, сделался миллионером. Да, он это совершил. Он вошел в Винчестер в прошлом августе с несколькими серебряными монетами в кармане, а оставил этот город главой торгового дома «Дунбар, Дунбар и Балдерби» и владельцем Модслей-Аббэ, йоркширских поместий и дома в Портланд-Плэсе.

Конечно, это было торжеством преступления, это было самым блистательным образцом того, что может достигнуть злодей. Но знал ли он после того хоть минуту счастья, минуту покоя от тех страшных мук, которые постоянно грызли его, словно хищная птица клевала его внутренности? Автор «Курильщика опиума» так жестоко страдал от неведомой внутренней агонии, что был убежден, что в нем живет какое-то чудовище, которое терзает, гложет его. Это, конечно, был только бред расстроенного воображения, но, увы, нельзя того же сказать о роковой змее, называемой угрызением совести. Это чудовище обвивается вокруг сердца преступника, и так крепко сжимает его своими смертоносными кольцами, что не дает ему вздохнуть свободно, не дает откликнуться ни радости, ни счастью.

В течение нескольких минут, в то время, когда воробьи чирикали в густых вязах, когда зеленая листва лениво колыхалась в тихий летний вечер и голубые воды искрились на солнце, Джозеф Вильмот совершил дело, давшее ему самую богатейшую добычу, какую только может ожидать убийца. Добыча эта так изменила всю его жизнь, все его существо, что он вышел из этой рощи не один, нет — за ним шло страшное, громадное чудовище, которое вторило каждому его вздоху, следовало за каждым его шагом, висело роковым бременем на его плечах, душило его в своих объятиях — чудовище, не имевшее ни вида, ни имени и в то же время являвшееся во всевозможных видах, отвечавшее на всевозможные имена, — чудовище, которое было не что иное, как память о совершенном им преступлении.

Джозеф Вильмот молчал несколько минут, схватившись за голову руками, но вскоре мрачное облако исчезло с его лица и упорная решимость снова выразилась на нем. Первая минута испуга миновала. Этот человек никогда не был и не мог быть трусом. Теперь он был готов на все; может быть, он даже был рад, что наконец наступила роковая минута. Он выстрадал столько жестоких мук, перенес столько неописанных пыток в течение всего времени, пока его преступление не было никому известно, что, может быть, было уже облегчением знать, что тайна его открыта и он может сбросить маску.

Пока он раздумывал, как лучше поступить, неожиданно какая-то счастливая мысль блеснула в его голове и на лице заиграла улыбка торжества.

— Лошадь! — сказал он. — Я могу ездить верхом, хотя не в состоянии ходить.

С этими словами он вышел, опираясь на палку, в другую комнату, из которой вела дверь к месту, где владелец Модслея выстроил отдельную конюшню для своей любимой лошади. Маргарита последовала за отцом на некотором расстоянии, со страхом и удивлением смотря на него.

Он отворил стеклянную дверь и вышел в старинный четырехугольный садик, посреди которого расстилался зеленый лужок с правильными цветочными клумбами и со сломанным, давно не бившим фонтаном.

— Принеси лампу, Маргарита, — шепнул ей Джозеф Вильмот.

Девушка повиновалась; она больше не дрожала и вышла из комнаты поспешными твердыми шагами. Принеся лампу, она последовала за отцом в конюшню.

Любимая лошадь банкира тотчас узнала его, вытянула шею, заржала и начала бить копытами о землю; Джозеф Вильмот нежно погладил ее и начал шепотом уговаривать: «Тише, мальчик, тише». В углу маленькой конюшни висели два или три седла и несколько уздечек. Джозеф Вильмот выбрал, что ему было нужно, и начал седлать лошадь, опираясь на костыль. Грум, по приказанию его господина, спал теперь в доме, и никто не мог слышать шума в конюшне.

Через пять минут лошадь была оседлана, и Джозеф Вильмот повел ее в сад к калитке, выходившей в парк.

— Принеси мне пальто, — сказал он Маргарите, продолжавшей светить ему. — Ты найдешь его на кресле в спальне.

Маргарита молча отправилась в комнаты, где и нашла, как говорил отец, толстое пальто на меху. В той же спальне на туалетном столе лежал кошелек с золотыми монетами, блестевшими сквозь прозрачную ткань; девушка поспешно схватила его, думая в своем невинном простосердечии, что, может быть, у отца ее не было больше денег под рукой. Возвратившись к нему, она помогла ему снять халат и надеть пальто. Шляпу он сам захватил, выходя из дома.