За стол сели так: по левую руку от Кульнева — белобрысая девочка лет десяти, по правую — ее братец годика на два постарше. Дети выглядели скромными и застенчивыми, скорее по своей северной сдержанной натуре. Но видно было, что нисколько не страшились русского полковника. Огромный, с суровым лицом и громким голосом, он их не пугал, а скорее забавлял. Это угадывалось по их детским, исподлобья, взглядам, полным любопытства и восхищения, которыми они одаривали своего русского полковника-постояльца.

— День еще не закатился — всякое может статься в нашей походной беспокойной жизни, посему — только по капочке наливки, — произнес Кульнев, наливая из фляги Давыдову, хозяйке и себе. И тут же — Денису: — Друг любезный, не осталось ли у тебя чего из московских и петербургских сладостей? Конфект каких, а? Очень обяжешь меня, Дениска!

— Есть! Есть пряники.

— Давай неси!

И когда лакомства оказались в больших, грубых пальцах Кульнева, в детских глазах заполыхали такие голубые огоньки счастья, какие, верно, бывают в ночь под Рождество, когда старый и добрый Дед Мороз приносит подарки. А Кульнев теперь за столом и казался таким Дедом Морозом. Только он, как попытался объяснить на своем, смешном для детей, языке, прибыл не из привычной им Лапландии, а из другой далекой, но в то же время близкой страны России.

Скрипнула дверь, и вошел пастор — высокий, средних лет мужчина. Когда подали кофе, он, пользуясь немецким, рассказал только что прибывшему русскому юному офицеру, как дня четыре назад на соседнем хуторе случился переполох. В дом крестьянина вошел русский полковник с грубым, страшным лицом, весь заросший волосами, и резко направился к колыбели ребенка. Сердца у всех, находившихся в помещении, замерли, кровь от ужаса застыла в жилах: что он сделает с малюткою, этот сущий варвар? Но великан склонился над люлькою, и сначала в глазах его, затем на всем лице засияла улыбка. Он нежно погладил ребенка по головке, а затем перекрестил его.

— В моем приходе, — пастор склонился к русскому штабс-ротмистру, зашептав на ухо, — меня просили, чтобы я в своих молитвах непременно поминал добрыми словами вашего Кульнева. И знаете, кто особенно на этом настаивал: пленные, к коим милосердие Кульнева безгранично.

Как было приятно услышать эти слова похвалы о своем друге здесь, в чужой стране, в народе, совершенно иноплеменном и, казалось бы, чуждом! И когда? Середь страшной, жестокой войны! Но таково было обаяние личности Кульнева, что доброта его, открытость и широта сердца одинаково были понятны и дороги не только тем, кто давно его уже знал, но и тем, кто случайно с ним встретился здесь, среди крови и смертей, несчастий и пожарищ войны.

Впервые познакомиться с Кульневым Денису Давыдову довелось в тот печальный год накануне Аустерлица, когда он, разжалованный из кавалергардского полка, оказался в полку Белорусском гусарском. Полк тогда стоял в Сумах, и вот там они встретились — совсем юный поручик и майор, который был старше на двадцать один год.

У поручика, как говорится, молоко на губах не обсохло, майор же участвовал до этого в турецких походах, где был замечен самим Потемкиным, и в Польской кампании, где также удостоился благосклонного внимания великого Суворова.

Но как же несправедливо повернулась позже судьба к блистательно начавшему службу офицеру! Не имей нужных связей, он, уже показавший свою удаль и храбрость, не попал в Итальянский поход, не был я под Аустерлицем. Обделенный, он десять лет прослужил в чине майора, пока не оказался с полком в Восточной Пруссии. Здесь-то, под командою князя Багратиона, Яков Петрович быстро пошел к своей ратной славе, показав чудеса мужества и отваги. И нашли его награды и чины: закончил Прусскую кампанию полковником.

Беспримерная отвага при удивительном хладнокровии — таков был Кульнев в любом сражении.

Но чем этот удивительный человек покорял души людские — так это открытостью своего щедрого и по-детски наивного, безгранично верного сердца.

В Восточной Пруссии между боями Давыдову довелось совсем уж коротко сойтись с Яковом Петровичем, и он узнал о нем много такого, чем нельзя было не восхититься.

Да нет, подобные качества души человеческой требуют не торжественных и чувственных восклицаний, а, скорее, молчаливого преклонения. Достаточно упомянуть, к примеру, как он трепетно заботился о дряхлой своей матери, чтобы понять, какой душевною силою обладал сей муж, казалось сызмальства рожденный гусаром, — иначе говоря, гулякою и рубакой.

Из скудного жалованья майорского, а потом из весьма в то время недостаточных содержаний полковничьего и вскоре же — генерал-майорского он ежегодно и постоянно, до конца своей жизни, уделял треть на содержание матушки, о чем знал весь город Люции в Лифляндии, где она жила.

Другая треть шла у него на необходимые потребности собственной войсковой службы: мундиры, содержание верховых лошадей, конной сбруи и прочее.

Наконец, последняя треть оставалась на пищу, которая, как правило, состояла из щей, гречневой каши, говядины или ветчины. Всего этого готовилось у него ежедневно вдоволь, на несколько человек. «Милости просим, — говаривал он густым и громким своим голосом, — милости просим, только каждого гостя со своим прибором, ибо у меня — один».