– У вас же перемирие... – глаза у Тищенко заблестели, но он все же попробовал меня переубедить.

– Подумаешь! – на счастливой волне я беспечно рукой махнула. – Это же Фифа! Она Аврорку блондинкой крашеной обозвала...

– Да, такое не прощают, – Гениальные Ручки, наконец, улыбнулся.

Я протянула руку другу, помогая ему подняться, и мы с пельменями наперевес ввалились в нашу с Сафской спальню. И вот в тот момент, когда дверную ручку поворачивала, я сначала подумала, что не видела сегодня Фифу, ни на стене, ни на главной площади, ни даже во время стихийного празднования по поводу незапланированного выходного дня она ни разу не мелькнула. А потом еще раз некстати вспомнила бабушкино выражение об играющих слезах и, все еще улыбаясь, толкнула дверь в комнату.

Фифа не сидела на кровати в прозрачном пеньюаре с пилочкой в руках, не выставляла навстречу пришедшим симпатичную коленку в шелковом чулочке. Она лежала посреди комнаты, невидящим взглядом смотрела в потолок и тяжело и быстро дышала. А рядом с ней на полу сверкала серебряной юлой моя шкатулка желаний.

– Черт! – протянул за моей спиной Тищенко. – За что ты ее так?

– Дурак? Я вообще не понимаю, что происходит... Надо за ректором бежать... Ох-ох-онюшки...

Представила себе выражение лица Вельзевула Аззариэлевича, когда я вломлюсь к нему в десять утра с криком:

– Там с Фифой столбняк! Или коллапс! Или вообще черт знает что!

А он в ответ как закричит:

– Что, опять? Волчок, от тебя одни неприятности!..

– Так кто побежит, ты или я? – вывел меня из транса Тищенко.

– Я сбегаю… – развернулась, юбки подобрала и со всего разгона в чью-то широкую грудь врезалась.

– Ох, чтоб вас разорвало! – в сердцах выругалась я любимым ругательством нашего ректора, а только потом на стоявшего в коридоре мужчину глаза подняла.

– Па-апа?

– До-очка, – передразнил он, улыбаясь. – А я вот решил сам за тобой заехать… Ты как? Готова ехать?

Он посмотрел на меня внимательно, на распахнутую дверь в мою комнату, на Тищенко, суетившегося за порогом с кастрюлей в руках, а потом отодвинул меня легко в сторону и в комнату мою шагнул. И да, не говоря ни слова, выгнал старосту химиков в коридор и дверь за собой запер.

– Это что за мужик? – прошептал староста и на пельменей шикнул, которые услышав знакомый голос, немедленно запели, кстати, тоже шепотом:

– О Боже, какой мужчина, я хочу от тебя сына.

– Папа мой! – все-таки пельмени эти зло. Ну, ничего святого, просто…

– А он тут как?

– Не знаю… За мной, наверное, приехал…

Дверь приоткрылась и в маленькую щелку вылетела небольшая голубая птичка, сделала круг над нашими головами и стрелой понеслась в сторону лестницы.

– Это что? Вестник? Никогда не видел…

Я тоже не видела, но на данный момент меня как-то другие вещи больше интересовали.

– Думаешь, за кем послал?

– Не знаю… За ректором?

Но через пять минут с вернувшимся вестником пришел не ректор, а папин секретарь. И по совместительству отец Фифы Сафской. И он так на меня посмотрел, что я удивилась, почему я все еще стою, дышу, даже думаю, а не лежу у ног разъяренного мужчины кучкой остывающего пепла:

– Здрасти, – пропищала тихонько и за Тищенко спрятаться попыталась. Да разве за него спрячешься? Он же тощий как… как не знаю что.

– Что случилось? – спросил Сафский сквозь зубы.

– Там Фифа… ой, в смысле, Фифи… и я не знаю, что произошло, мы только что пришли. Это вас папа звал.

Мужчина еще раз посмотрел на меня взглядом, в котором просто обжигающим ледяным пламенем полыхала ненависть, молча развернулся и вошел в комнату. И дверь за собой закрыл, да.

– Ужасно интересно все то, что неизвестно, – попытались было запеть пельмени.

– Да заткнитесь вы! – рявкнул на них Тищенко. – Юл, побудешь тут одна? Я их к себе отнесу и вернусь сразу. Или со мной пойдем, а?

– Не, я останусь, – и вздохнула тяжело. – Папа выйдет, а меня нет…

– Ну, смотри… Я быстро…

Староста химиков умчался, а я, если честно, понадеялась, что он не оставит своих пугливых питомцев одних. А то с Гениальных Ручек станется потом еще мне и счет за неучтенное прибавление в армии «Деморализаторов» предъявить.

Я уже почти загрустила, когда в моих ушах раздался уже слышанный мною ранее писк, и я услышала разъяренный папин голос:

– Ты думай, что говоришь!

– А что мне думать? О том, как ваша дочь к моей девочке относится, всем известно. Не иначе – это месть! – дребезжащим голосом заявил Сафский. Он что, с ума сошел?!