— Далеко-то далеко, да, вишь, ветер-то сваливает сюда, вот в чем суть… А впрочем, гляди, как знаешь. Твое добро.

— Ветер переменится, — уверенно, как всегда, ответил Прохор. — Спать пойду. А ты карауль.

Утром действительно ветер успокоился. Во всех предприятиях работы шли своим порядком. День, казалось, миновал благополучно. Однако к вечеру стал вновь пошаливать опасный ветродуй.

С башни видно — густые клубы дыма нависли над пожарищем, как будто там, на горизонте, тысячи цыган, рассевшись у костров, курили трубки. Пространство все больше и больше насыщалось мглой. Небо утрачивало синь, мутнело. Заходящее солнце бросало на землю зловещую с желтым отливом тень. Ветер стал упруг, упрям. Сила его все возрастала. Крылья ветра пахли гарью. Лениво раскачиваясь, тайга загудела сплошным шумом. Лицо природы изменилось. Деревья шептались печально и загадочно, птицы стаями неслись через башню за реку; в их полете — растерянность, излом.

Прохора тоже щемила тоска. Пошел на башню. Ветер креп, башня скрипела в суставах.

Вершина ее ходила вправо-влево — у Фаркова кружилась голова. Солнце закатилось в дым. Вечерних, обычно четких звезд теперь не мог нащупать глаз.

— Ну как?

Фарков уперся взглядом в гулявшие на горизонте огоньки, ответил:

— По-моему, надо, Прохор Петров, какие-нибудь способа принимать.

— Какие же? Канавы, что ли?

— Канавы навряд помогут. Гляди, разыграется, не пришлось бы встречный пожар пускать.

— Как встречный пожар? Не понимаю. Фарков сел на пол сказал:

— Укачало меня, — и стал объяснять таежные способы тушения лесных пожаров.

— Пропустишь время, всего лишиться можешь, — говорил Фарков, попыхивая трубкой.

— На моих памятях село да две деревни огонь слизнул. На триста верст пламя шло.

— Да неужто?

— Уж поверь. Может так случиться, — в одних портках в реку убежишь, по горло в воде сидеть будешь. Вот, брат, как.

Прохор, не сказав ни слова, ушел домой. Позвонил приставу, позвонил Иннокентию Филатычу — оба ответили неопределенно: «авось» да «бог хранит». Пожалел, что нет Нины, нет Протасова. Отец Александр предложил отслужить всенощную с молебном и акафистом. Прохор растерялся, не знал, что делать.

Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу, подняли на ноги всех рабочих.

Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве. Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах — раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор проскакал. За ним, карьером, волк.

Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные приказы. Их общий смысл: «выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы». Прохору с мест робко возражали. Смысл возражений: «подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе дело на пойдет». Смысл ответных приказов Прохора: «не возражать!»

Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью, десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гуком, с песнями, чтоб напугать зверей.

Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее тело.

— Господин Протасов приехали!.. — взорвался ракетой чей-то голос из тьмы, снизу.

— Когда?!

— Только что! В глазах Прохора мелькнула неустойчивая радость, а тревога в душе пошла на убыль.

Пожар сильно разгорался. Он был, казалось, верстах в двадцати пяти, но, загребая влево, он стал угрожать новой мукомольной мельнице, двум лесопильным заводам и району плотбищ, где горы заготовленных бревен. Темный ковер тайги — как на ладони. Огненная река растекалась вдали медленно. Однако брызги пламени перебрасывались бурей далеко вперед; там вспыхивали новые огни, а пылающая лава вскоре подтекала к ним. Да, нужны героические усилия, надо стихию бить стихией. И если не смолкнет буря, все превратится в пепел, в дым.

Прохор крепко застучал каблуками вниз по лестнице. В бороде, в волосах застряла хвоя, мусор, лист. В сердце. дьявольская злоба на огонь, на ночь, на бурю. «Скорей, скорей к Протасову…»

Внизу поскуливал, царапался в двери волк: И слышно, как ударяет в скалы, шумит Угрюм-река.

Солнце взобралось в зенит, жгло землю. Сквозь затканный дымом воздух оно казалось красновато-желтым шаром, как расплавленный, остывающий металл.

Горизонты уничтожились, пространство сжалось в кучу, даль пропала. Дым. Реальная жизнь существовала лишь вблизи: дома, избы, деревья, куры, бредущий люд. Все, что в стороне, бледнело, блекло, расплывалось и, чем дальше, тем плотнее куталось в дымовой туман.

Мир стал тесен, как комната.

Кругом, кругом, куда ни посмотри с реального островочка жизни, — куда ни брось камень — взор и камень упадут в обставшую тебя со всех сторон голубую сказку. И чудилось — дунь покрепче ветер, сказка сразу уплывет в ничто, останется голый островок реальности и ты на нем.

Но ветер успокоился. Ветер сделал свое дело, раздул пожар и умер. Всюду немая неподвижность. Ветки берез повисли, на тихой макушке кедра белка грызла орехи, скорлупа падала отвесно. Мошкара толклась густым вертикальным столбом, уходившим в небо. На Угрюм-реке улеглись волны. Словом, в природе — тишь, покой.