Шрифт:
— Трусы! Трусы! — издали, дерзко дразнила их странная Кэтти.
— Пардон… Не трусость, мадемуазель, а благоразумие, — соскочил с коня, заюлил глазами вспотевший Борзятников. — У бродяги ружье… Из ружья, даже из охотничьего, можно уложить пулей на полверсты. А револьвер.., что ж…
— Нет, нет, нет! — и Кэтти, растрепанная, жуткая, сорвалась с земли, как пружина.
— Вы оба не умеете… Ха! Вы только — в рабочих!.. В рабочих! Да и то чужими руками. — Она задыхалась. Глаза неспокойны. В глазах жестокий блеск.
— Пардон… — Глаза хмельных офицеров тоже озлобились. — Кто, мы не умеем?
— Да, вы… Впрочем… Ха-ха-ха!..
— Володя, швырни!
Усачев, закряхтев, высоко подбросил бутылку. Борзятников — «пах!» — и промазал.
— Анкор, анкор! Еще… — торопливо просил Борзятников, подавая товарищу другую бутылку. Он весь был возбужден вином и желанием нравиться Кэтти.
Наденька убежала в кусты, молила:
— Ну, вас!.. Я боюсь. Поедемте домой.
— Сейчас, сейчас… Володя, швыряй! «Пах!» — вторая бутылка упала разбитою. Кэтти выпрямилась в струну, голова запрокинута:
— Слушайте.., как вас.., капитан! Я не ожидала.., нет, вы молодец. — Ноздри Кэтти вздрагивали, ладони враз вспотели. — А вы можете научить свою, Кэтти так же ловко стрелять? Дьякон учил меня, но он плохой педагог…
— Кэтти! К вашим услугам… Дорогая, бесценная… — шпоры звякнули, Борзятников весь просиял и, положив руку на сердце, очень учтиво поклонился девушке.
Наденька меж тем запрягала лошадь, настойчиво звала:
— Поедемте, право!.. Ну вас.
Кэтти быстро ходила три шага вперед, три назад. Подергивала то одним, то другим
плечом, горбилась. Крепко потерла ладонью лоб, как бы силясь сосредоточить мысли.
В цыганских глазах неукротимая страстность. Губы сухи, сжаты, лицо пошло пятнами. Ей нездоровилось.
— Вы, Кэтти, дорогая моя, больны?
— Да, немножко.
— Итак! Вешаю на эту елочку фуражку…
— Ну вас, ну вас… Не стреляйте!.. — издали кричала Наденька.
— Вы прострелите мне ее на память. Берите в вашу ручку револьвер. — (Холодная Кэтти взяла револьвер холодными пальцами. — Так.., беру револьвер, — не слыша своего голоса, сказала она.) — Пардон, пардон. Вот теперь так. Ну-с… Правую ногу вперед… Становитесь чуть в бок к мишени. Правым боком! Мерси. Левую руку за спину. Спокойно. Стреляйте! Раз!
Собачка нажата — раз! Борзятников боднул головой, кувырнулся. Дикий крик Усачева. Собачка нажата. Усачев на бегу с размаху пластом. Визг Наденьки.
— Скажите Протасову… — звенит похожий на стон выкрик Кэтти:
— Скажите, что я…
Собачка нажата. Висок прострелен смертельно. Кэтти падает на спину. Большие глаза ее мокры, они широко распахнуты в небо. В небе безмолвие. Зубы блестят удивленной улыбкой. Руки раскинуты. Чрез мгновенье белые пальцы, вонзаясь в землю, Загребают полные горсти хвои. Судорога, вздрог всего тела. Посвистывает бурундучок вдали. Голова Кэтти склоняется вправо к земле. Из виска на хвою тихонько струится кровь. Улыбки нет. Страшный оскал зубов. На мучительный взор натекает беспамятство.
— Вот… Догулялись… — силится встать на колени вислобрюхий офицер Усачев, каратель. И падает.
На столе Кэтти заказное письмо.
«Дорогая дочурка, — писал отец, полковой командир. — Спешу тебя порадовать. С 15 августа я получаю двухмесячный отпуск. Собирайся сюда, поедем вместе на Кавказ и в Крым. Ежели выдадут вперед за треть жалованье — можно махнуть за границу. Ты ликвидируй там все окончательно…» и т.д.
Письмо это прочел Протасов. Он же положил его Кэтти в гроб под подушку.
Через несколько дней приехала Нина Яковлевна. Она украсила свежую могилу подруги венком из роз. Стояла возле могилы на коленках и Верочка, лепетала:
— Зачем? Она такая душка. Я не хочу. Это нарочно. Я знаю, она женилась. Она уехала в Москву.
Нина привезла с собой молодого, но опытного врача-хирурга Добромыслова и двух фельдшериц. Больница разбогатела медицинскими силами. Ранение пошло Усачеву на пользу. Пуля застряла в ожиревших кишках. Искусный хирург Добромыслов удалил пулю и ловко вырезал, где надо, излишек жира, двенадцать фунтов с четвертью. Офицер Усачев поправлялся. Поправлялись и семьдесят три человека изувеченных Усачевым рабочих.
Все лесорубы сняты с валки леса. Приступили к спешной постройке двадцати обширных бараков. Питание, переданное в руки рабочих, налаживалось.
Нина по несколько раз в день перечитывала оставленное ей Прохором Петровичем письмо.
Без исключения все, даже Протасов, клятвенно заверяли потрясенную событиями Нину, что Прохор Петрович к расстрелу рабочих совершенно не причастен, что это жестокое дело целиком лежит на совести жандармского ротмистра.
Нина поверила только наполовину, и душевный надлом ее по-прежнему был глубок.