Шрифт:
— Иди-ка ты, коза, с своей помощью домой.
– Не помощь это, а немощь.
— Папочка, — проговорила Нина и встряхнула шкуркой соболя, — ты знаешь, что в древней Руси шкура называлась — скора?
— Сама-то ты «скора».
— Нет, верно. Отсюда — скорняк. Я же читала. Или вот перчатки, они назывались перстаты, от слова — перст.
Яков Назарыч все приглядывался к Прохору. Вот золотой человек, неужто Нинка оплошает?
В лавке четыре велосипеда.
— Выбери-ка себе самый лучший, — сказал Яков Назарыч, — и владей! За труды, дескать.
Прохор подарком был очень растроган, поблагодарил и в тот же вечер своротил себе нос, но дня через два Кой-как привык держаться на колесах.
Приближалось время отъезда. Домна Ивановна вся в заботе: надо же на дорогу наготовить припасов.
— Как жаль, Ниночка, что вы не велосипедистка, — сказал Прохор прохладным вечером.
— С чего вы взяли? Только с вами ездить стыдно: вы опять дьякона сшибете.
Однако они покатили за город. Ровная, убитая дорога несла их легко. Широкий цветистый луг.
— Давайте собирать цветы, — сказала Нина и, нарвав букет незабудок, протянула Прохору:
— Вот вам… Не забывайте.
В этот миг, там, далече, черкес подал Анфисе последнее письмо.
— Ниночка! — воскликнул Прохор. — И как вам не грех так думать? Вас забыть?
— Спасибо, Ибрагимушка, — прочла письмо Анфиса; губы ее кривились. — Спасибо и Прохору твоему… Прохору Петровичу.
Прохор поцеловал букет и прижал его к сердцу.
— Вот если б… Только боюсь сказать, — проговорил он, сдерживая улыбку.
— К чему говорить? Я же и так понимаю вас, — засмеялась, загрозила пальчиком Нина. Прохор поймал ее руку.
— Нина… Ниночка!..
…И письмо из рук Анфисы упало. Широко раскрытые глаза ее глядели в пол.
— Ты чего? — спросил черкес.
— Так, Ибрагимушка… Зачем же ты одного-то его бросил?
— Прошка жениться хочет. Невеста выбирать поплыл.
— Невесту?.. — И ничего не сказала больше.
… — Нина! — начал Прохор, смущенно потупив глаза и перебирая поля шляпы. — Ах, если бы вы только.., если бы…
— Ужасно ненавижу эти «ахи». Вы хотите сказать, что любите меня? Да?
…"а на вашу притворную любовь я плюю». Прохор ли это пишет? Анфиса дробно-дробно затопала, как в плясе, ударила кулаками в стол и замотала головой.
…У Прохора гудела радостью душа. Золото заката ослепляюще растеклось в его глазах. Нина сидела рядом, на лугу, пахучая, как цветы после дождя, и соблазнительно улыбалась. Прохор грубо схватил ее в охапку, опрокинул на спину и поцеловал в губы.
— Негодный мальчишка! Как вы смели?! — Вся взбешенная, она вскочила. — Нахал! — Выбежала с велосипедом на дорогу и быстро поехала домой.
Ошеломленный, Прохор едва залез на своего «дукса». Он, чуть не плача, ругал себя идиотом, подлецом, выписывал по дороге ужасные крендели, пред самым городом двинул какую-то старуху в зад и брякнулся с велосипеда.
6
— Здравствуй, Красная шапочка, — сказала Анфиса горестным голосом. — Поговорить с тобой пришла.
После первого давнишнего свидания с Анфисой Шапошников так обработал себя, что и не узнать: вместо дикой бородищи — аккуратная бородка, длинные, но реденькие волосы подрублены в скобку — по-кержацки, умыт, опрятен, даже под ногтями чисто. Очень обрадовался он Анфисе и, несмотря на жару, накинул новый коломянковый пиджак. Лысина его торжественно сияла.
— Вот письмо, прочти, поразмысли, грамотей. Он надел пенсне, сел и задрал вверх ноздри. Анфиса нервно дышала, наблюдая за его лицом. По углам стояли волк, и зайцы, и зверушки.
— Н-да!.. — протянул он, перекинул ногу на ногу и заюлил носком начищенного сапога. Он вспомнил про свой письменный донос Прохору, ему стало обидно за себя и стыдно.
Анфиса вопросительно подняла брови.
— В порядке вещей, — неискренно сказал он.
— Как это в порядке?! Какой же это порядок?
— Н-да-а, — загадочно вновь протянул Шапошников.
— Господь с ним! — махнула она рукой и опустила голову.
Он потрогал свой нос и искоса поглядел на высокую, под голубой кофточкой, грудь Анфисы. Ему хотелось и помучить Анфису, окатить ее холодным словом, и сказать ей самое заветное. Но почему он так всегда теряется пред этой простой женщиной? Неужели власть красоты так сильна, так обаятельна? Он провел ладонью по большой лысине своей и, вздохнув, проговорил: