Два дня спустя она кажется совсем поправившейся. Верная Марта и старшая дочка Мари-Поль радуются, видя, как Элизабет со спокойной улыбкой на лице встает с постели. Элизабет даже просит принести ей несколько нарядов, колеблется, какой выбрать. Счастливые Марта и Мари-Поль высказывают свое мнение, спорят.

— Зеленое вам идет, мама!

— Однако меховая отделка не по сезону. Лучше, если бы все было как здесь, но воротничок и манжеты кружевные.

— За этим дело не станет, — усердствует Марта.

Сменить отделку — дело пятнадцати минут. Пусть Элизабет немножко потерпит, пока она причешется, платье будет готово. Элизабет улыбается и садится к зеркалу. Мари-Поль подаст булавки. Шиньон с косой, всегда этот шиньон. Элизабет с удовольствием распускает по плечам тяжелые темные волосы.

— Правда, так лучше?

— О да, мама.

Элизабет обнимает Мари-Поль, и та краснеет, не приученная к подобным проявлениям нежности.

— Может, с каждой стороны по тонкой косе, а остальные волосы незакреплены… Или поднять все кверху?

— Лучше две косы, — подхватывает ребенок.

Причесывание занимает битый час, так как Элизабет надумала завить несколько прядей и надо было нагреть щипцы. Марта откладывает платье… снова берет… Наконец все готово, но Элизабет уж больно бледна.

— А если надеть черное платье? Ах нет, я так бледна.

И это правда. Элизабет раздражается и капризным тоном, для нее нехарактерным, повторяет одно и то же. Но ни кремов, ни духов в доме никогда не водилось.

— Может, мне пробежаться в парфюмерную лавку? — робко предлагает Марта.

— Да, и поскорей.

Элизабет примеривает к платью один пояс, другой, но ничего ей не нравится. Все утро пошло на одевание, подготовку, но к чему? Результат в конце концов ее удовлетворяет. Несмотря на болезнь, она никогда не была так прекрасна. Длительные посты даже придали ей таинственную прелесть, прозрачную бледность, из-за которой в ней проглядывает что-то неземное, трогательное. Наложить ли ей румяна, за которыми отправилась в лавку Марта?

— Доктор, мадам.

Она знала, что он придет, ждала.

— Пусть он поднимется. А вы что стоите? Пойди поиграй, Мари-Поль.

Его шаги. Она всякий раз их узнает. Никакого волнения, да и почему она должна волноваться? Ведь все это игра воображения. Я буду с ним проста и весела, как прежде. Объясню ему. Про дьявола, про обет…

— Шарль…

Он положил ей на плечо руку. Элизабет пробирает легкая дрожь. Они глядят друг на друга.

За окном монотонный звук валька. Кто-то моет в реке белье. Детский смех. Марта без хозяйкиного зова не явится. Комната, словно магическое яйцо алхимиков, как бы замкнута в скорлупе. Тяжелая обивка, темная мебель заточают их или, может быть, защищают. Лоб Элизабет покрывается мелкими капельками пота.

— Как вы прекрасны!

Вновь искушение, сильное и простое, как на столике стакан с водой, который достаточно осушить залпом до дна, чтобы никогда больше не чувствовать жажды.

В миг Элизабет перенеслась из одного мира в другой, как из одной комнаты переходят в другую, прикрывая за собой дверь. Она в состоянии лишь молча смотреть на Шарля в безумной надежде, что он освободит ее наконец от обузы-души и она вновь обретет счастье, посетившее ее накануне, счастье того дня, когда она спрыгнула с невысокой стены монастыря, спасаясь от обожающего взгляда Анны. Скорее же, думала Элизабет, скорее. Однако он стоит и смотрит.

— Вы всегда прекрасны, но сейчас вы другая.

— Другая?

Скорее же! Какая пытка — этот его взгляд, который напоминает Элизабет о том, что она существует, когда она жаждет лишь раствориться, сгинуть.

— Молчите, — вырывается у нее почти грубо. Однако он продолжает с неменьшим напором:

— Почему? Или вы боитесь, что я начну вас упрекать?

— Вы не имеете права…

Ей приходится сделать над собой значительное усилие, чтобы заговорить. Она готова утонуть, исчезнуть, зачем же насильно притягивать ее к поверхности вещей?

— А ваш отказ меня принимать? И этот бессмысленный обет?

Без кровинки в лице Элизабет подошла к нему:

— Шарль!

Он обнял ее. И вокруг них воцарилась тишина. Наконец пропасть, наконец чудесное небытие, где она отринет слишком тягостное бремя, избавится от распаленного тела, от изводившего ее рассудка, передоверит их другому, пусть Шарль взвалит на себя ее ношу! Она устала без конца тащить этот груз, без конца подавлять душевные порывы, устала от бесплодного вымученного благочестия. Сколько раз она мечтала принадлежать целиком Богу и на него переложить этот крест! Послушание и безмолвие монастыря привлекали Элизабет возможностью отказаться от себя самой. Но в монастырь она не попала. Тогда все равно кто, Шарль, любовник, палач, избавитель возымеет над ней власть, убьет ее — и придет желанное освобождение. Никакой больше борьбы, никакого недоверия. Все будет разом утрачено. Опасная любовь преодолена ее же избытком. Поругана ее же триумфом. Такова Божья воля. Почему Бог не принял ее? Отказал в помощи, обрекая на позор, предавая греху? Собственный бунт угнетает, подавляет Элизабет, она отшвыривает его, как уродливую химеру, пригревшуюся на ее груди.