— Дьявол мстит, — говорит Пишар сразу, как только видит Элизабет полуобнаженной, с пеной на губах, прерывающимся, хриплым, чужим голосом изрыгающей богохульства. Он боязливо укрывает ее одеялом, некоторое время с жалостливым видом, спокойно слушает Элизабет (раз это не человек, господний храм, совершает поступки, а сатана, то чему же тут удивляться или возмущаться?), потом обращается к аббату Варине:

— Это больше по вашей части, отче…

— Пожалуй, так, — потирая руки, согласился аббат, — но я с трудом мог в это поверить, мадам такая славная женщина.

— Тем более, — нравоучительным тоном вымолвил старик доктор, — вы ведь знаете, что самым тяжким испытанием он подвергает лучших.

Мир — полный цветов, лучезарный сад, куда дьявол на горе людям привнес войну и хаос. Бог, однако, возвратит им этот сад в ином мире, думает кроткий старик. Там даже у колдунов, у еретиков спадает с глаз пелена, и они обретут покой. Уверенный в райском будущем, доктор Пишар уже изобличил и обрек на сожжение несколько человек. Когда болезнь на время отпускает, он берет руку Элизабет и, похлопывая по ней, говорит:

— Мадам Элизабет, деточка, крепитесь! Это не вы, это дьявол заставляет вас делать такие гадости. Мсье аббат поможет вам, а вы успокойтесь, обратитесь к молитве. Давно вы уже в таком состоянии?

— Началось это очень давно, — шепчет и вправду немного успокоенная Элизабет, — но с тех пор было все хуже и хуже, а вот уже месяц с лишним…

— Но кто ее лечит?

— Кажется, доктор Пуаро, — сказал аббат.

— Он все свалит на жар. Хорошо, я займусь мадам, но тут вам прежде всего нужно побеспокоиться, мсье аббат…

— Да, — ответствовал священник, довольный тем, что случай придал ему весу, — завтра я испрошу разрешение на изгнание злых духов.

То ли из-за упоминания об этом обряде, то ли из-за имени Шарля, услышанного ей, но Элизабет вдруг застонала, затряслась.

— Не выходите из комнаты, — распорядился аббат, обращаясь к изрядно перетрухнувшей Марте, ждавшей за дверью. — Один Бог знает, что ей может прийти в голову!

— Лечили ее довольно скверно, — не без некоторого удовлетворения отметил старик (разве не перетянул к себе шедший в гору молодой доктор часть его пациентов?).

— Вот уж сущая правда, — возмущенно вставила Марта, — после его визитов мадам только хуже.

В этот осенний день 1620 года Элизабет официально признана одержимой дьяволом.

Тело, сорвавшееся с цепи, наконец свободно! Я могу ему дать спокойно прыгать, извиваться, подвергать себя настоящим мучениям, пылать, выть, мой нечленораздельный крик достигает детства, очищает от всего, что приходилось сдерживать, обуздывать, от бесплодного страдания, сносимого всегда в безмолвии, но никогда не принимаемого сердцем, от бремени, тяжелого, как свинец; Элизабет бегает, скачет, увертывается от тех, кто пытается ее удержать, ее смешит их смятение, смятение детей. Экая, право, важность! Бог, и тот ничего не значит, все вздор, все нелепица. Элизабет лает, кукарекает, чтобы всех озадачить (всех — родителей, детей, целый мир, доведший ее до безумия). Смеясь, она бьется головой о стену, бьется с каждым разом сильнее: извести тело, что так ее стесняет, — путы же, которыми ее смиряют, только забавляют Элизабет. Назавтра, напротив, чудесной переливчатости воздуха, чудесной свободы движений нет и в помине. Вставая, Элизабет чувствует тяжесть во всех членах, вялость. Ноги не слушаются. Она вся как из камня, того и гляди, рухнет. Паралич медленно достигает бедер, и Элизабет понимает, знает, что он доберется и до мозга, и тогда она целиком погрузится в сине-зеленый омут, который и манит ее, и страшит. Элизабет вдруг кажется, что только Шарль может ее успокоить, спасти. Не дать ей погибнуть. Она кричит, умоляет его привести.

— Лучше я схожу за доктором Пишаром, мадам.

— Нет, нет.

Она хочет видеть Шарля, молит, чтобы его привели, даже если после ей суждено умереть.

— Марта, милая, сходите за ним еще разочек, последний. Потом, если хотите, я буду принимать только доктора Пишара. Марта, я дам вам янтарное ожерелье, все, что пожелаете.

Она говорила, как ребенок, жалобным тонким голосом, как ребенок, которым никогда не была.

— Марта, милая, дорогая!

Марта почти плакала. Она уже хотела побежать за Пуаро, как вдруг хозяйкин голос меняется, в нем вновь слышится строгость.

— Нет, Марта, не слушай меня, это дьявол, это он!

Марта остановилась. Однако опять появляются детские интонации, лицо Элизабет опять морщится, из глаз текут слезы.

— О, я так несчастна! Позови его! Умоляю!

Марта вконец растерялась.

— Но, мадам, если это вам во вред…

— Я люблю его, люблю… один только разочек, последний.

Начинается бред, и она полностью отдается ему; какое облегчение наступает после этих слов, после этих признаний, никто не верит, и Элизабет знает, что не сама говорит, и все-таки какое облегчение, когда дашь выговориться странному голосу, нашедшему в тебе пристанище, словно прорывается бурдюк с водой, сливается отстой нежности, желания. Элизабет вздохнет свободнее, когда все будет сказано, исторгнуто.

— Когда я увидела его на святой горе, я сразу почувствовала… дьявол был в свинине… когда…

Марта в страхе крестится. Она готова поверить, что дьявол действительно сидел в свинине. Разве не слышала она уже массу таких историй? Но как должна была измениться гордая Элизабет, которая, было время, смеялась над монашкой, проглотившей дьявола вместе с листом салата, Элизабет, усердная читательница Франциска Сальского, Фомы Аквинского, спорившая со священнослужителями, которые изумлялись ее познаниям, изучившая и Библию, и заблуждения еретиков, как она должна была измениться, чтобы увидеть дьявола в куске мяса, в сердечном порыве, в плотском желании!