Я бродил бесцельно, останавливался перед ханом, долго рассматривал только что прибывший караван и не знал, хорошо ли или плохо быть путником, стоял над могилой Харуна, и мне нечего было ему сказать, даже поведать о том, как чувствует себя победитель.

Следовало вернуться в текию, остаться одному, набраться сил. Однако я не мог ни на что решиться.

И тут появился молла Юсуф, и моего безволия как не бывало, словно поднялась пелена тумана. Я не думал о нем, пока ожидал свершения всех важнейших дел. Теперь он вынырнул как из-под воды и неприятно напомнил о себе.

— Хасан тебя ищет,— сказал он,— просил прийти к хаджи Синануддину.

О хаджи Синануддине я тоже позабыл. Разве он уже дома?

Коротко, больше уступая моей просьбе, чем своему желанию, он рассказал, как сегодня утром Хасан узнал, что муселим отправил хаджи Синануддина под стражей в крепость Врандук, откуда мало кто возвращается, и как Хасан помчался со своими парнями за ними, однако могло получиться, что они напрасно измучили бы коней, если бы вода не снесла какой-то мост возле крепости, они догнали конвой и спасли хаджи Синануддина. Его спрятали в какой-то деревне и сразу послали за ним, едва узнав, что творится в городе.

При других обстоятельствах и из других уст меня больше заинтересовал бы этот рассказ. Сейчас же я лишь подозрительно посматривал на юношу. Он показался мне холодным и сдержанным. И цедил слова, словно все это меня нисколько не касалось.

— Не нравится мне, как ты смотришь на меня, не нравится и как говоришь,— сказал я со злобой, которую с трудом подавлял в себе.

— Как я смотрю? Как я говорю?

— Ты держишься на расстоянии. И меня не подпускаешь. Неплохо было бы тебе вообще позабыть о том, что ты знаешь!

— Я позабыл. Меня это не касается.

Ответ его поразил меня и вновь заставил вооружиться осторожностью и твердостью, которые было покинули меня.

— Не так! Тебя это касается, но ты должен позабыть. Все, что я сделал, мне одному не принадлежит.

— Позволь мне уйти из текии,— ответил он быстро, уже не в виде просьбы, но требования.— Пока я у тебя на глазах, ты все время будешь думать о возможном предательстве.

— Ты напоминаешь и о горе, которое принес мне.

— Тем хуже. Позволь мне уйти, чтобы нам позабыть друг друга. Чтоб освободиться от страха.

— Ты боишься меня?

— Боюсь. Как и ты меня.

— Я не могу тебя отпустить. Мы связаны одной цепью.

— Ты губишь и свою, и мою жизнь.

— Ступай в текию.

— Так нельзя жить. Мы следуем друг за другом по пятам, как смерть. Почему ты не позволил мне умереть?

— Ступай в текию.

Он ушел подавленный.

Снег, дождь, туманы, нависшие облака. Давно грозятся предвестники зимы, а зима будет бесконечной, почти до Юрьева дня. Я думал о том, сколько страданий выпадет на долю муфтия: шесть месяцев дрожать, шесть месяцев мерзнуть. Трудно понять, почему он не уезжает отсюда. Я велел доставить ему буковых или дубовых дров, переложить дымоходы и печи, топить снаружи, из коридора, днем и ночью, а комнаты окуривать ветками можжевельника и андузом.

Я и сам стал зябнуть. В моей и хафиза Мухаммеда комнатах уютно потрескивает огонь глинобитной печи с красными и голубыми горшочками. Я нанял и нового слугу: Мустафа не успевает, да к тому же он все время невыносимо брюзжит, ворчит и рычит, как состарившийся медведь. Я не выношу больше холода в комнате, как бывало, особенно когда возвращаюсь из суда, намокший и ощетинившийся, пропитанный водой, как половая тряпка.

Многое изменилось в моей жизни, но я сохранил прежние привычки. Правда, я позволил себе жить чуть поудобнее, но не слишком, да еще прибавилось простоты в обхождении с людьми, может быть потому, что мне ничто не угрожает, а должность и звание кадия придают мне приятное ощущение уверенности. И силы, которой я не ищу, но вижу даже во взгляде хафиза Мухаммеда, когда по вечерам вхожу к нему в комнату, чтоб узнать, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь.

Должность кадия не оставляет мне много свободного времени, и давно уже я не заглядывал в свои записи. А когда вспомнил о них вечером, то едва не усомнился в своей памяти, прочитав некоторые странички. Возможно ли, что это писал я и что я в самом деле так думал? Больше всего меня изумило собственное малодушие. Неужели я мог так сомневаться в божьей справедливости?

Сперва меня удивило предложение отцов города принять на себя должность кадия. Я никогда не думал об этом, не желал этого. В иных обстоятельствах я бы, возможно, и отказался, но тогда это показалось мне спасением. Потому что вдруг, после всего, что произошло в чаршии, я почувствовал себя усталым, обессиленным, неприятно осознал глубину западни, которая угрожала не только мне и не только со вчерашнего дня. Человек слишком открыт, и ему необходима защита.

К счастью, я быстро свыкся со своим новым положением, словно бы дождавшись осуществления какого-то давнего сна. Может быть, это была золотая птица из детских сказок, может быть, втайне от самого себя я давно ожидал такого доверия, испокон веку. И не позволял неясным мечтам оформиться, так как наверняка боялся разочарования, если б этого не случилось, я засовывал их в темные, потаенные утолки души вместе с прочими опасными желаниями.