Я не желаю думать ни о ком, я не думаю ни о чем, время течет, время все завершит без меня. Я не в силах ни остановить, ни ускорить его.

Время каплет, подобно этому дождю, капля за каплей.

Я укрылся под навесом ветхой мечети, прижался к стене.

И дети разбежались.

Старый ходжа с белой бородой, скрючившийся над палкой в дрожащей руке, нереальный в этой тишине, медленно шел к мечети, один, без единого прихожанина. Они все внизу, в городе, но его это не касалось. Его старость видит более важные вещи. Перед мечетью он призвал правоверных: напрасный, чуть слышный призыв к кому-то, кого нет.

Полдень.

Я на ногах с раннего утра. Устал, точно это измеренное время придавило меня.

Прислонившись спиной к стене мечети, я смотрел на все более густые струйки дождя, отделявшие меня от мира, слушал слабое журчание молитвы. Голос ходжи звучал потусторонне, безнадежно печальный, абсолютно одинокий, и плохо, что я слышу его, ибо он говорит и о моем одиночестве. Я не могу помочь ему, как и он мне, я отделен от него стеной.

Один. Один. Один.

Один, словно под грузом вины.

Но почему я виноват? Разве я мог что-нибудь сделать? Сегодня утром их никто не мог остановить. Пришло их время, предназначенное для зла, как фаза луны, сильнее моей, сильнее их собственной воли. Отговаривай или отвращай я их, вышло бы одинаково.

Что происходит внизу? Или уже произошло? Не знаю, меня это не касалось. Буря взросла, ибо был посеян ветер.

Разве что-то должно случиться? Наверняка все уже стихло, они разошлись по домам, устыдившиеся и неудовлетворенные, теперь они одарят своих жен остатками своей злобы и ярости, и я без всякой надобности пытаюсь отделиться от них, напрасно связывая свое рассеянное внимание с осенью, обнаженными ветками слив, каменными вершинами гор, скорым снегом, напрасно, ибо мысли мои внизу, в городке. Может быть, ничего не случилось и то, что я сделал, осталось без последствий.

Но даже если я и грустил, может быть даже чувствовал стыд, оттого что показал мертвого юношу разъяренным людям, трудно было примириться с возможностью, что ничего не случилось. Я хотел, чтобы случилось, и соглашался перед богом принять на себя свою долю вины.

Эти сомнения были мучительны, но они доставляли мне своеобразное удовольствие: сознание мое живо, даже когда речь идет о них.

Дервиш жесток, как ястреб, и чувствителен, как старая дева. Так однажды сказал Хасан, насмешничая по обыкновению. Может быть, он был прав, потому что мучительное чувство не покидало меня.

И вот, пока над моей головой сменялись темные и светлые тени, пока я защищался от вины, которой не хотел дать название, по улице галопом промчались пять всадников в длинных свитках, с ружьями в чехлах.

Я узнал муселима и его приспешников.

Он меня тоже узнал и придержал коня, глядя со злорадным изумлением.

В первый миг меня напугала неожиданность встречи в этом уединенном месте. Никто не поможет мне здесь, никто даже не увидит, если что случится. А сегодня день злых дел.

Наверняка он тоже немало удивился, увидев меня здесь, такое невозможно даже во сне представить. О чем подумал он, о том ли, что я его злая судьба или загнанная добыча? Я представлял собой удобную цель, распятую на белой поверхности стены.

Но страх быстро покинул меня. Я смотрел ему прямо в глаза, готовый к сопротивлению, я все знал, обо всем вспомнил, словно все произошло только что. Пожалуй, не то что вспомнил, это жило во мне, порожденное инстинктом, это извечное презрение. Я не сводил глаз и с четырех его спутников, это они налетели на меня в тесном переулке, тогда, когда все началось. Не знаю, что бы я сделал, если б они сейчас двинулись на меня, как в тот раз, но меня не испугали их взгляды, точно ружья, направленные мне в сердце. Исцеляющая ненависть, как вино, придала мне сил.

Решись, муселим, и начнется для тебя курбан. Откуда ему было знать, как горько он пожалеет об упущенной возможности!

— Мы еще встретимся, дервиш.

Дай боже, подумал я, но не промолвил ни слова. Ничего другого, кроме грубых слов, я бы не смог сказать и тогда не увидел бы больше ни его, ни кого-либо другого.

Они повернули лошадей и промчались мимо.

Они убегали из города!

Будь у меня время, я вышел бы на дорогу и посмотрел бы им вслед, проклиная и наслаждаясь той минутой, которая снова соединит нас. Но я не мог терять ни секунды, кончилось мое ожидание. Муселим убегает. Значит, свершилось. Не напрасно бросил я семя.

Я не испытывал стыда, исчезли неловкость, раскаяние. Мне нечего стыдиться и не в чем раскаиваться, я могу гордиться, могу радоваться тому, что я не на стороне зла. Бог рассудил, народ исполнил: ненависть принадлежит не мне одному. Я не одинок, я не колеблюсь, я бодр, как всякий добрый верующий, знающий, что на его стороне всевышний.

Я поспешил в город, навстречу попадались редкие прохожие, они были растерянные, словно случайно уцелели после дикой свалки, воспламенившей эти улицы.

В чаршии не было ни души. У здания суда тоже. Двери были сорваны, окна разбиты, на полу валялись бумаги.