Есть у него и любимая девушка, тяжко ему быть с ней в разлуке, любовь их превратилась в вечное ожидание. Но иначе он был бы не он. Брось он все и вернись в свой город учительствовать, сажать розы в палисаднике или картошку в огороде, он не способен был бы и любить по-настоящему и, пожалуй, еще ее винил бы за то, что отрекся от своей мечты. Он все ей сказал и предоставил самой выбирать. Она решила ждать. Тяжкий удел, но прекрасный.

По вечерам, вернувшись из мечети в свою убогую каморку, он закрывает глаза, вызывает ее образ и рассказывает ей, о чем он говорил людям и как жадно они его слушали. (И хотя меня тронуло его юношеское простодушие, в голову мне пришла гадкая мысль, что, быть может, эта далекая девушка, устав ждать, с каким-нибудь более близким и простым парнем шепчется в этот же вечер о более простых и близких ей вещах, чем безнадежная борьба за счастье бедняков.)

Есть у него и родные — мать, вдова, замужняя сестра и брат-кузнец, брат живет с матерью. Отец погиб на дубицкой войне, а он в Аль-Азхаре давал уроки глупым сынкам богачей и жил на это. Хлебнул он тогда горя немало, натерпелся унижений, насмотрелся на измывательства богатеев и муки бедняков, увидел, как плохо устроен мир.

Конечно, понимал он это и раньше — не так уж много ума для этого нужно, но свое предназначение осознал внезапно, словно молния его озарила. До конца открыл ему глаза один дервиш Хамзевийского ордена. Ни правители не нужны, говорил он, ни властелины, ни государство — все это насилие. Нужны люди, которые обо всем договорились бы между собой, простые люди, которые занимались бы каждый своим делом, не стремясь властвовать над другими и не позволяя другим властвовать над собой, и нужна божья милость им в помощь. Дервиша убили, но его слова живут в нем. Все, кроме слов о божьей милости: в ней люди не нуждаются, они и сами со всем справятся.

Жизнью своей он доволен, потому что иначе жить не может. Бывает нелегко, однако к трудностям он привык, брань его не задевает, тюрьма — обычное лишение, побои неприятны, но он молод, выдержит. Тяжелее, когда он вспоминает о матери, брате, любимой, о тепле домашнего очага, о будничных разговорах, которых не ведет годами. Он гонит от себя эти мысли как недопустимую слабость.

Ему хотелось бы и здесь обзавестись другом. Не сторонником и последователем — они у него есть, а настоящим другом, с которым и говоришь иначе, и молчишь иначе, чем с прочими людьми, как бы дороги они тебе ни были. Но дружба не создается, она приходит сама, как и любовь. Он будет рад, если мы станем друзьями.

Я протянул ему руку, меня взволновал его страх одиночества, потребность сблизиться с другим человеком. Своим мыслям он не изменит, но и с ними иной раз бывает пусто и холодно. Не так уж много даст ему моя дружба, однако она могла бы послужить ему внутренней опорой.

Мы вышли на улицу.

Я пригласил его к себе. Мы с женой люди простые, сказал я, и в меру наших сил постараемся, чтоб ему было приятно. Я умолчал, что решил позвать его как-нибудь пообедать, это ему необходимо, похоже, он не часто ест.

Постепенно за разговором я совсем забыл про настороженность, с которой его встретил.

Удивительный юноша! Из него выйдет прекрасный человек, если он не добьется своего, ужасный — если добьется. Он будет гордиться чистотой своих помыслов и тогда, когда они давно уже будут запятнаны. Сейчас он против насилия — во имя свободы он прибегнет к нему. Сейчас он за свободу — во имя власти он задушит ее. Он будет яростно бороться за свои убеждения, считая их верхом благородства, не чувствуя, что они уже стали бесчеловечными. Он станет злейшим врагом для себя самого, каким он был прежде, но тем не менее как дорогую реликвию будет хранить потускневший образ своего былого одушевления. А если его постигнет неудача, как и многих других до него, если теперешние его приверженцы станут ему поперек дороги, страдание возвысит его в глазах людей еще больше, чем победа. В памяти сохранятся волнующие воспоминания о великой жертве и невоплотившейся мечте. И как ни странно, это лучшее, что может сделать человек: пойти на приступ и не одолеть.

Ведь тогда остается мечта и вера, что желанный рай когда-нибудь наступит, а с такой мечтой легче жить. Если люди разочаровываются в пророках, их мечты тускнеют. Пророки должны умирать раньше осуществления своих пророчеств. Хватит того, что они еще раз воспламенили старую надежду. Зачем же гасить ее разочарованием? Видно, надо пройти векам, чтоб в душах людей накопилось побольше этой незапятнанной красоты, и тогда, очистившись, они осуществят свою извечную мечту.

Отрезвил меня хлынувший дождь, он выбил из моей головы путаные мысли, которыми я оборонялся от чужого одушевления.

Я побежал домой, решив не пережидать дождя. Но тут же пожалел, так как вдруг увидел под стрехой сердара Авдагу. Я собрался было вернуться, ни к чему мне встречаться с ним, и плевать мне, если он подумает, что я его избегаю.

Я остановился, потом пошел дальше, глядя на него, как кролик на удава.

Он встретил меня ласково:

— Зачастил ты в библиотеку.

— Мерхаба, Авдага!

— Каждый день тебя там вижу.

— Времени свободного много. Да и у тебя, видно, тоже.

— Я не знал, что ты дружишь с Рамизом.

— Сегодня первый раз встретились,— солгал я.

— Первый раз? О чем говорили?

Я рассказал ему о семье Рамиза, о его девушке, о его желании иметь настоящих друзей — словом, о том, что в глазах Авдаги несусветная чушь.

— И больше ни о чем?

— А о чем мы еще должны разговаривать?

— О чем он в мечети говорит, не поминал?

— Я не знаю, о чем он говорит в мечети. А что?

— Да так.

Струйки дождя стекают по его носу. По моему, конечно, тоже. На душе полегчало, страх прошел, уж слишком вид у него потешный.