— Ну и погодка,— говорит Махмуд, утирая лицо платком.— Не люблю я дождь, не люблю ветер, не люблю холод. Ходишь несчастный, кашляешь, поясница болит, душа болит. Но и летний зной тоже не люблю, ну его к бесу. Есть ли на земле край, где всегда весна?

— Не знаю. Может, и есть.

— Я такого не встречал. А нашел бы, стал бы там жить. Здесь горе одно. Или солнце печет, или мороз щиплет. Беда. Особенно перед дождем. Свихнуться впору. Вот вчера вечером лег, парит, вижу, погода меняется, дышать нечем, спать не могу, и на улицу идти уже поздно. Жена стонет, вздыхает, ворочается. «Да угомонись, будь ты неладна,— говорю ей.— Только глаза закроешь, ты тут же и разбудишь!» — «Нехорошо мне, вот и верчусь,— отвечает,— видишь, погода какая, впору задохнуться». Что будешь делать, сон не идет, глаза как плошки, в голове колготня, я и дал мыслям волю, раз все равно унять их не могу. И думаю, сколько же людей в городе сейчас лежат и буравят темноту, как я, сколько спит, сколько, прошу прощения, делом занимается, сколько с душой расстается, сколько на свет рождается. Да, сколько на свет рождается! И взбрело мне в голову сосчитать, сколько жителей у нас было в прошлом году, сколько будет через год. Мысли мешаются, путаются, как кудель, никак не распутать, встал я, зажег свечу и давай считать на бумаге. И вот что у меня получилось: в нашем городе примерно шесть тысяч домов, в каждом доме примерно трое детей. За три года дети прибавляют в весе три окки каждый. Восемнадцать тысяч детей умножить на три окки, получим пятьдесят четыре тысячи окки человечьего мяса.

Меня потрясла эта гора мяса, выросшая за один год.

— Побойся бога, детей считаешь на окки, как ягнят,— засмеялся я.

— Не ягнята это, а дети, в том-то и дело! И каждый год подрастают, каждый год новые появляются. Урожай на полях может обмануть, а людской род — никогда. Сейчас их восемнадцать тысяч, понимаешь?

— Что касается детей, понимаю, тебя — нет.

Он стряхнул капли дождя с бороды и с мокрых рукавов, недовольно качая головой и дивясь моей непонятливости.

— Вот что мне пришло на ум: детей в городе больше, чем взрослых. А родители обычно детям потакают. Теперь смотри: если бы у кого-то были деньги и он купил бы что-то для детей и распродал бы свой товар, то получил бы хорошие барыши.

— Если бы да кабы! Оставь свои фантазии, пожалуйста!

— Никакие это не фантазии. Скоро в Вишеграде ярмарка, и там можно было бы купить несколько партий детских свистулек. Пара за штуку. Если взять три тысячи, ну ладно, две тысячи, это две тысячи монет чистого барыша. Кто пожалеет две пары для своего ребенка?

— Есть вещи более нужные, чем свистульки.

— Более нужного не осилят, купят свистульки.

Неужели он до конца дней своих не выбросит из головы торговлю, барыши, сделки? Свистульки мог придумать только он. И умно, и глупо, и грустно, и весело — все разом.

— Ну, ты такое придумаешь, чего никто в целом свете не придумает! Надо же, свистульки!

— Не свистульки, а чистые деньги. Распродашь лабазникам — и деньги в карман клади.

— А где ты деньги возьмешь?

— Деньги? В них-то и загвоздка.

Он пригорюнился и долго утирал мокрый от дождя, посиневший нос.

Я засмеялся:

— Это как у цыган: жаль, нет муки, а было бы масло, вот мамалыги бы наварили!

— Да не совсем так. Можно найти и муку, и масло.

— Как это?

— У тебя есть.

— У меня? Бери все, что есть!

— Если дашь, тогда все в порядке. Можно ехать в Вишеград.

— Да нет у меня ничего, человече! Откуда?

— А отцовский дом?

Вот что он придумал! Не успокоится, пока не лишит меня последнего. Это у него вроде болезни. Я молчал, и он меня заторопил:

— Что скажешь? Ведь все равно стоит он у тебя без всякой пользы.

Я ничего не говорю и не думаю ничего. И впрямь стоит без всякой пользы. А неплохо придумано. Смешно, но неплохо.

— Жалко дом?

Не жалко, ничуть не жалко. Ничто меня не связывает с ним, кроме смутных воспоминаний, которые я и не стараюсь оживить. Я давно уже не ходил на пепелище, к чему воскрешать напрасные воспоминания и растравлять душу видом пустыря? Пора разорвать ненужную связь и тем предотвратить возможную боль. Детства давно уже нет. К чему беречь это обиталище духов, где не покоятся даже кости мертвых? И боли уже нет, одна пустота. Почему бы ее не завалить?

— О чем ты думаешь?

— Думаю, вдруг ты тоже пропьешь деньги, как Хусага. От боснийца всего можно ожидать.

— Босниец под старость ума набирается, когда он уже не нужен. Прошло время глупостей. Значит, согласен? У меня и покупатель есть.

— От Тияны скроем, а то она рассердится. Если же деньги пропадут, только мы с тобой и знаем.

— Не пропадут,— сказал он решительно, словно поклялся.

— У тебя одна торговля на уме. Как это ты еще не заложил дом и лавку?

— Да знаешь,— ответил он с грустью,— они ведь женины.

Я всего от него ожидал — он мог соврать, обмануть, украсть; я был уверен, что он притворялся, предлагая нам вернуть потерянные деньги, но я никогда не поверил бы, что он может так посмеяться над нами.

— Здорово,— вспылил я,— значит, ты лицемерил, предлагая продать лавку и вернуть нам деньги? Просто знал, что имеешь дело с дураками и мы не согласимся на это. Спасибо, Махмуд, за такую дружбу!

— Да нет, господь с тобою! — замахал он тощими руками, словно защищаясь от ударов.— Не врал я! Я уговорил жену продать лавку, и она согласилась, бог свидетель! И продал бы, если бы Тияна так не ругалась. Да и самому бы перепала толика, не пришлось бы у тебя сейчас просить на свистульки. Врал, скажешь тоже!