В Жупче меня встретили сердечно. Молла Ибрагим предупредил о моем приходе. Брат имама накормил меня, напоил, хотел показать, где он меня уложит спать, и очень удивился, услышав, что ночевать я не останусь и работу сделаю сейчас же. Он даже немного разочаровался, потому что не любил спешки, а особенно когда что-то делалось на века. Я успокоил его, сказав, что все подготовил дома, посоветовался с Моллой Ибрагимом и другими учеными людьми, у меня есть несколько готовых надписей и надо лишь выбрать наиболее подходящую.

Мне хотелось, чтоб все выглядело как можно солиднее на тот случай, если он сочтет меня чересчур молодым и недостаточно серьезным для такого дела. Ни одного готового текста у меня не было, в голове вертелось множество слов, однако я понятия не имел, какие из них могли подойти имаму. Разумеется, покойнику все равно, он согласится со всем, что я напишу,— надо угодить его родственникам, утолить их тщеславие, может быть, и горе, а это нелегко. Меньше всего вероятности ошибиться, если сказать о покойнике все самое хорошее, но я не знаю, что родственники считают самым хорошим и что хотят сохранить в памяти потомков.

Чтоб не решать этого самому, я стал задавать вопросы. Но брат имама, упрямый и дошлый мужик, из которого слова не вытянешь, до крайности осложнил дело.

— Покойный любил людей? — начал я с самого очевидного. Ответ брата привел меня в замешательство.

— Одних любил, других ненавидел. Как все.

— Знал ли он, что его ждет, когда воспротивился султанскому указу?

— Нет, конечно! Знал бы, не противился. Кто мог подумать, что за это голова с плеч полетит! Нет, какое там знал! Мы сговорились: если прижмут — заплатить.

— Но он был, верно, храбрый человек?

— Да нет. Всего опасался.

— Почему же он тогда отказался платить военную подать?

— Как почему? Все люди были против военной подати, мы не хотим войны, да и давать нам нечего. Он сказал только то, что у всех было на уме.

— Стало быть, покойный был добрым человеком.

— Добрым легко быть. Тяжело живым остаться.

— Власти ненавидел?

— Сохрани бог! С чего ему их ненавидеть?

— А ты?

— Что я?

— Ты ненавидишь власти? Ведь они брата твоего убили.

— Камень упал и убил человека. Что ж, камень ненавидеть?

— Брата убили люди, не камень.

— Нет, убили не люди, а власти.

— Написать — надгробный камень поставлен братом или семьей?

— Зачем? Кто ж другой поставит?

— Что ж тогда написать?

— Вот этого не скажу, не знаю.

Сбитый с толку, растеряв всю уверенность, с которой я приступал к делу, не зная, за что зацепиться, я писал и зачеркивал до тех пор, пока, кроме дат рождения и смерти, не осталась одна-единственная фраза:

«Он был добрый человек, умер невиновным».

Но ему и это не понравилось. Имам был добрый человек, это точно, но зачем говорить, что он умер невиновным? Все умирают невиновными, виновными бывают только при жизни.

С трудом мы согласились на такие слова:

«Он был добрый человек и умер без вины. Да дарует ему аллах вечное блаженство».

Смысл и назначение последней фразы были не совсем понятны, но звучала она торжественно и красиво и ему понравилась.

Брат имама поблагодарил меня, щедро оплатил мой труд, и я собрался идти домой. Однако он хотел мне что-то сказать — я еще раньше это заметил,— да все не решался, и похоже было, что уже не решится. У людей, подобных ему, на уме гораздо больше, чем на языке. Все-таки он сказал:

— Халила Ковачевича знаешь?

— Даже имени не слышал.

— Брат его служит у Шехаги Сочо. Сторожем.

— Кажется, видел его. Высокий такой, костлявый?

— Халил просил, чтоб ты зашел к нему. Он тут рядом, третий дом от моего.

— Зачем?

— Один человек спрашивал про тебя.

— Кто?

— Не знаю.

Я подумал, что пропавший Шехага укрылся в этом горном селе и крестьяне решили спровадить его со мной. Шесть дней прошло, как он ушел из дому.

Халила Ковачевича я сразу узнал, он был вылитый брат, служивший у Шехаги.

— Я Ахмед Шабо. Ты звал меня?

— Звать не звал, мне о тебе говорили, вот и захотелось поглядеть.

— Видно, у тебя есть ко мне дело, если тебе захотелось поглядеть на меня.

Он посмотрел на меня, на дом, явно колеблясь, и в последнее мгновенье малодушно отступился от своего первоначального намерения.

— Да нет, особого дела нет,— сказал он, улыбаясь натужно и неумело.— Так просто.

— Брат имама говорил, что обо мне кто-то спрашивал.

— Кто?

— Откуда мне знать?