— Почему ее тогда убили?

— Потому что те были глупцами.

Он молча глядел в пол, я мог лишь вообразить себе, каково ему, хотя и сам я, ощетинившись, лишь предугадывал ужас его страданий. А потом, зло посмотрев на меня, в последней надежде, что я не смогу защититься, спросил:

— А как ты поступил?

— Я просил за нее, и просил напрасно. Я увез тебя в другое село, чтоб ты не видел. Потом, спрятавшись, я рыдал в одиночестве, питая отвращение к людям и жалея их, потому что целый день они прятали глаза, стыдясь друг друга.

— Немного, всего один день. Кто… Как ее убили?

— Не знаю. Я не мог смотреть. А спрашивать не хотел.

— Что о ней потом говорили?

— Ничего. Люди легко забывают о том, что не дает им возможности гордиться.

— А ты?

— Я вскоре уехал. Я стыдился. И жалел тебя и ее, очень долго. Тебя особенно. Мы были друзьями, лучшего у меня не было никогда.

Он закрыл глаза и стал раскачиваться из стороны в сторону, словно теряя сознание.

— Я могу уйти? — тихо произнес он, не глядя на меня.

— Тебе плохо?

— Мне не плохо.

Я положил ему руку на лоб, с огромным усилием заставив себя сделать это столь обычное движение, чувствуя, как вспыхнула моя ладонь, еще до того, как я приложил ее. Но когда я коснулся его пылающего лба, он едва удержался, чтоб не отдернуть голову, неестественно замерев, будто шел под нож.

— Иди,— ответил я.— Нас измучил разговор, и тебя и меня. Нужно привыкнуть.

Он вышел пошатываясь.

Я велел Мустафе поить его медом, заставлять гулять, уговаривал снова приняться за переписку Корана, предлагал раздобыть золотистой и красной краски, а он отказывался, замыкался в себе, все более отчуждаясь. Словно мое внимание стало для него подлинной пыткой.

— Ты разбалуешь его,— с напускной укоризной говорил хафиз Мухаммед, но нетрудно было заметить, что он доволен. Его волновала чужая доброта, хотя он сам никогда не хотел ни с кем себя связывать. Доброту он считал равной восходу солнца: ею следовало любоваться.

— Ослабел он,— ответил я, защищаясь.— Что-то с ним происходит.

— Ослабел в самом деле. Не влюбился ли?

— Влюбился?

— Чему ты удивляешься? Он молод. Лучше бы ему жениться и уйти из текии.

— Кто пойдет за него? Та, в которую он влюблен?

— Нет, ни за что! Но разве мало у нас девушек?

— Я вижу, тебе что-то известно. Почему ты заставляешь меня гадать?

— Да нет, я знаю совсем немного.

— Скажи, что знаешь.

— Вероятно, не следует говорить об этом. Может быть, это только мои домыслы.

Я не настаивал, я знал, что хафиз Мухаммед заблуждается, и знал, что он расскажет. Его отговорки смешны, ведь для того он и начал разговор, чтобы все выложить. И бог знает что он видел и что придумал в своей наивности. Не много ожидал я от его рассказа.

Однако рассказ его показался мне странным. Однажды хафиз Мухаммед шел к отцу Хасана и у ворот дома, где живет кадий, увидел моллу Юсуфа. Тот нерешительно заглядывал в окна, потом направился к двери, остановился, затем медленно, озираясь, удалился. Он чего-то хотел, чего-то ожидал, кого-то искал. Хафиз Мухаммед не стал его ни о чем расспрашивать, когда они встретились, юноша отговорился тем, что случайно забрел сюда во время прогулки. И вот именно эти-то его слова вызвали у хафиза Мухаммеда подозрения и сомнения, ибо вовсе не случайно он там оказался и не во время прогулки. Хорошо, если дело обстоит иначе, чем он думает. Поэтому он и молчал до сих пор.

— Что ты подозреваешь? — оробело спросил я, внезапно приблизившись к тайне.

— Мне стыдно говорить об этом. Но он странно вел себя. И потом солгал, чтоб оправдаться, значит, чувствовал за собой вину. Я решил, что он влюблен.

— В кого? В сестру Хасана?

— Ну вот, ты тоже об этом подумал. Пусть аллах покарает меня за грешную мысль, если это не так.

— Может быть,— угрюмо ответил я.— С людьми всякое бывает.

— Надо бы с ним поговорить. Зачем ему напрасно страдать.

— Ты думаешь?

Он удивленно взглянул на меня, не понимая моего вопроса, не сознавая всего его коварства, и сказал, что ему жаль юношу, ржавчиной разъест его эта любовь без надежды на взаимность, да и позором покроет и его и нас. Позор перед людьми и перед нею, замужней и честной женщиной. Он, хафиз Мухаммед, будет молиться богу, чтоб юноша свернул с этого пути, а ему простился грех, если он не то увидел и дурно подумал.

Он был подавлен, высказав все, и раскаивался. Но мучился бы, если б умолчал.