Он слушал голос бога.

Знающий железо, плоть и огонь, настолько близкий к Пути солнца, насколько это позволялось ученику жреца, Койот был с детства одержим великим божеством. Рожденный в Ацтлане, к юношескому возрасту в тридцать лет он знал о Кецалькоатле больше, чем самые древние из старейшин, даже тех, что помнили Юкатан.

Прослушав запись, ацтек уверился окончательно: сердце змеиного бога никогда не принадлежало народу мешика. Кецалькоатль принес им горе когда-то — и принесет снова. Не сказал ли бог из машины, что следующий подносимый не достанется Солнцу, а будет подло убит белыми? Чтобы яростное светило, вырвавшись из ямы, покарало землю и всл живое. А если так, то о каких иных коварствах умолчал его раздвоенный язык?

Фонетическая машина щелкнула и снова заговорила, повторяя чужие слова.

— Эта запись является собственностью вооруженных сил Соединенных Штатов, — пропела игла мертвым девичьим голосом, и невидимый оркестр отыграл первые двенадцать нот чужой боевой песни. Когда военные горны затихли, фонетический ритуал был завершен.

Динь! И снова речь Кецалькоатля обожгла уши Койота из Ацтлана, повторяясь нота в ноту, с самой первой по самую последнюю.

— Здравствуй, дорогой соплеменник. Я родился в Омахе, штат Небраска, под именем Джон Гудспринг. Но теперь имен у меня семь, и нам с тобой следует помнить каждое.

Не прекращая сотрясать баллоном, воин поднялся и приблизился к наскальному рисунку. Трепеща и млея перед дерзостью своего поступка, он до отказа вдавил железный клапан.

— В хантсвильской тюрьме меня звали Остинхэд, в честь нашего полигона. Но это так, уголовная кличка, тебе она вряд ли пригодится.

Индеец довершил картину в несколько решительных широких росчерков. Краска шипела и оседала на скале чернейшим проклятием.

С-с-с-с.

— Для ацтеков — с ними ты уже знаком наверняка — я Кецалькоатль. Пернатый змей. Великий белый бог. Несущий знание. И это — не просто клички.

Бронзовый Койот шагнул назад и осмотрел послание. Ритуал еще не завершился. Койоту осталось изобразить Солнце — голодную, злую, покинутую спираль, от которой отвернулся черный бог. Но краска в баллоне для этого совсем не годилась.

Чтобы убедить братьев, нужен был другой цвет.

Ацтек подошел к жаровне, где прокаливались иглы и ножи, священные инструменты племени. Он подобрал два изогнутых лезвия и снова тихо запел.

Койот совершил немыслимое святотатство: осудил бога и проклял его земное воплощение. Огонь жаровни готов был испить его вину.

Но Кецалькоатль предал братьев Койота, и они должны были знать об этом.

Агония рвала его тело на части, она прибывала волнами боли, ураганом скорби и раскаяния, но лицо воина оставалось неподвижным. Кровь бежала по его татуированной груди, капала и шипела, гася жаркие священные угли.

С-c-с-с. Кровь пузырилась, и ацтек пел выше, выше, покоряя всл новые высоты святости, становясь достойным своего проклятия. Эхо Скалистых гор подхватило его ровный вопль и зигзагом унесло вдаль.

— Ого! Си-бемоль… До-ре-бемоль… И дальше по хроматической… — заслышав отдаленный крик, Джеремия Маккормак сплюнул табачную жвачку и пристроил ко рту механическую гармонику. Он повертел медное колесико и выдул несколько гулящих нот, пробуя на вкус чужую тональность. — Не ирлашка… не чёрное… что ж ты, черт возьми, за птица такая?

Далекий вопль оборвался.

Выколотив инструмент о голенище, Джеремия вдохнул, присосался к гармошке и сыграл витиеватый блюзовый стандарт.

— Так-то. В левом углу ринга, леди и мадам, хозяин прерии, Джерри Маккормак. Играет как бог, бьет как змея.

«Шустрейший рейнджер югов и западов», — так он всегда представлялся дамам. Правда, этим размалеванным потаскухам не было дела до талантов мужчины. Их влекли только краса и громкое имя, да разве еще стекло или золото, а Джеремия был не то чтоб заметен лицом, волосы растерял на третьем десятке, и в старатели годился не очень.

А потому шустрейший рейнджер избрал мирскую славу, в лице Мерзкого Вилли-Висельника, безбожного ограбителя поездов и дилижансов. Оставалось лишь догнать и поймать негодяя, с чем он как раз и управился. И обернулся быстро — едва пятый десяток пошел, а старина Маккормак бредет себе домой и ведет на цепи счастье.

Беда в том, что на старости лет Вилли сделался труслив и слаб телом. Он бежал и бежал на юг, пока боязнь видений и жестоких бурь не пересилила в нем страх перед Джеремией, его постаревшей немезидой. Уже тогда, посреди голой пустыни, плененный бандит сознался, что слышит Шум. Спустя двое суток его глаза изменились. Он перестал ныть и огрызаться, а вскоре умолк совсем.

Цепь была механической, и по велению пружины могла распрямиться в крепкую стальную палку, согнуть которую не смог бы и циркач — рейнджер волочил ее пристегнутой к запястью, а второй браслет закрепил у Висельника на ноге. Когда тот начал петь и кидаться, Маккормак переключил цепь в жесткий режим, чтоб Мерзкий Вилли не цапнул его во сне. Пленник, впрочем, не возражал. Палка на ноге не мешала ему нисколько — Вилли теперь ходил как попало, что твой осьминог, и его затылок нередко волочился, оставляя в песке широкую борозду.