Но перековка души началась. Освирепевший служака сорвал с меня сорочку и кальсоны, и я предстал совершенно голый и перед его грозными очами. Озноб нервный сменялся физическим холодом. Дальнейшее меня окончательно ошеломило. Позднее с улыбкой рассказывал я об этом своим друзьям но несчастью.

Комендант, видя, что я новичок, вероятно решил продемонстрировать один из заученных методов психологического воздействия. Взяв большой нож и придав своей тупой роже звериное выражение, он начал его усердно точить, бросая на меня исподлобья косые взгляды.

Не испуг, нет, что-то непонятное пронеслось в моей разгоряченной голове.

– «Ах, вот как, – подумал я про себя, больше удивленный, чем испуганный, – почему же у меня раньше была уверенность, что врагов народа обязательно расстреливают. Отшивается – их просто режут».

И эта мысль оттеснила даже страх перед смертью.

Палач знал действие данного метода и, насладившись произведенным эффектом, к моему великому изумлению, набросился, но не на меня, а … на крючки и пуговицы моей одежды.

Минуты через две, все еще как во сне, слышу команду:

– Одевайся.

Операция одевания была несколько необычно. Особо злостно не подчинялись брюки и кальсоны, лишенные крючков и пуговиц, поддерживая те и другие руками, я снова облачился в свою кастрированную одежду.

Дальше последовало заполнение анкеты, и другой страж, проведя меня по узкому коридору, открыл засов двери, на которой я успел заметить цифру 23.

Меня втолкнули в одиночку.

Проскрипел засов двери, и я, наконец, остался один.

Камера, размером полтора на два с половиною метра, стала моей новой квартирой. Высоко под потолком маленькое окошечко с толстыми решетками и тюремный волчок в двери наглядно подтверждали назначение жилища.

Вероятно от быстрой смены обстановки я все еще смутно сознавал происходящее. В голове бессвязно проносились мысли.

Решетка подсознательно действовала на нервную систему, а в мозгу назойливо звучал мотив старой песни:

Остаток дня не вывел меня из хаоса мыслей. Только вечером я начал болезненно сознавать свою новую роль. Разум отказывался понять и представить, что вот ты сидишь под замком и не можешь по своему желанию пойти или поехать куда хочется. Сознание полной беспомощности наполнило тоской и холодом всю душу.

Слух все время ловил малейшие шорохи, а напряженное воображение рисовало различные картины. Казалось, вот сейчас откроется дверь, войдет кто-либо из знакомых и с улыбкой скажет:

– Ну, Виктор Иванович, поедем ужинать, – это была только шутка.

Да, это, действительно, оказалась шутка, злая, кошмарная шутка, длившаяся 18 месяцев.

Ночь. Первая ночь в тюрьме. Как она длинна и томительна в одиночке.

После отдельных минут забытья, открывая глаза, долго не могу понять – где я? Затем мозг восстанавливает всю картину случившегося, и тоска, – тоска, доходящая до боли, охватывает все существо.

Началась новая однообразная тюремная жизнь. Утром надзиратель всовывает в форточку кусок хлеба и воду. Задавать вопросы не разрешается. В ответ на мое обращение, – нельзя ли получить карандаш и бумагу, – получил внушительный пинок надзирательским сапогом.

Так потекли однообразно дни за днями, отмечаемые черточкой ногтя на стенке каземата.

Жажда общения с людьми с каждым днем усиливалась. Безумно хотелось хоть какому-нибудь живому существу задать вопрос, услышать человеческий голос. Но стены каземата мрачно молчали, храня и себе много тайн и человеческих страданий.

Через несколько дней неожиданно слышу какие то глухие стуки в стену моей камеры. Вначале недоумеваю. Вдруг меня осеняет мысль, и я понимаю, что это другая жертва подает мне условные сигналы.

Вспомнились рассказы о своеобразной тюремной азбуке, но которой переговаривались заключенные с соседними камерами, узнавая одни от другого все новости тюремной жизни.

Но что мог я ответить на эти закономерные звуки?

Беспомощно постучал кулаком в глухую стену, давая понять своему соседу о моем пребывании.

Бессильная злоба охватила меня от сознания, что рядом сидящий живой человек не может со мной говорить из-за моего незнакомства с тюремной азбукой.

Однажды, после семидневного одиночного заключения, глубокой ночью вдруг заскрипели засовы моей камеры. Этот неурочный лязг железа невольно заставил меня вздрогнуть и насторожиться.