Те же соседи перед уходом на конвейер наставляли:

– Если тебе пред’явят шпионаж и чтобы ребра твои были целы, – не задумываясь сознавайся в том, что ты считал в воздухе самолеты и сведения передавал в Иран или Афганистан.

Действительно, в Ашхабаде трудно было придумать другой, более интересный об’ект.

И вот, наш гражданский аэродром с пятью старыми пассажирскими самолетами становится излюбленным об’ектом шпионажа.

Злополучная пятерка самолетов в пылкой фантазии кающихся грешников превращается в 10, 15 и даже один сознался, что он видел 50 аэропланов.

Все эти цифры не смущали следователей.

Важно «искреннее признание». Последнее устраивало дознавателя, отмечающего у себя по выполнению плана еще одну единицу талантливой работы. Был также доволен и преступник, избежавший таким признанном пыток.

Как правило, подписавшего протокол с «чистосердечным признанием», – не били, а отправляли обратно в тюрьму.

Вернувшись в камеру, новоиспеченный шпион возбужденно, по радостно говорил:

– Подписал протокол, что считал в воздухе самолеты, а сведения передавал за границу.

Этого наивно детского лепета было достаточно, чтобы человека расстрелять. Но зато последний знал, что его снова не пригласят на конвейер.

Дальше следовало сиденье в камере в ожидании приговора. Решение выносилось заочно так называемой «тройкой». За одну ночь, стараясь не затормозить общий ход конвейера, это верховное судилище рассматривало сотни дел с «чистосердечными признаниями».

Приговоры были коротки и гласили – «расстрел», 5, 8, 10, а позже, особым добавлением к кодексу – и 25 лет.

Надо было видеть радостные лица людей, не забудьте, абсолютно ни в чем неповинных, получивших 8-10 лет, чтобы представить кошмар этой инквизиции.

Последние прыгали, как дети. Действительно, вместе с 8-10 годами кончалась пытка и жуткие еженощные ожидания расстрела. В перспективе – лагеря, которые после пережитого представлялись курортом.

Остающиеся с завистью посматривают на счастливцев. У одних впереди еще конвейер, другие каждую ночь ожидают конца.

Но был и другой сорт преступников, которые ни за что не желали подписать протокол и сознаться в том, чего никогда не делали. Тогда конвейер работал полным ходом, и упрямых закоренелых преступников часто уносили на кладбище или же полуживых снова бросали в тюрьму для передышки.

Вид этих злостно не раскаивающихся людей при возвращении в камеру внушал ужас.

Дней через 10 после моего пребывания в камере №19 принесли одного туркмена после 23-дневного беспрерывного допроса. Дна дня он лежал без движения. Товарищи вливали в рот воду. Запекшиеся губы представляли сплошное кровавое месиво, а вместо зубов зияли развороченные десны.

Но живуч человеческий организм.

На третий день наш труп начал уже приподниматься и обводить мутными глазами окружающих. Затем попросил снять с него одежду.

Тут нашим глазам представилась жуткая картина: спина представляла сплошную рану. Грязная рубашка вместе с гноем и кровью отделялась от мяса. Внутренности были отбиты, и кашлял он кровавой пеной.

Придя в себя, последний на ломаном русском языке начал свой рассказ. Жутью повеяло на окружающих от этих простых слов. Его обвинили в шпионаже. Он упорно отрицал свое преступление. Применяемые пытки не сломили стойкости духа.

Следователь в бешенстве. Ему надо во что бы то ни стало не отставать от других в выполнении плана.

Еле живому преступнику об’являют, что он обвиняется уже не в шпионаже, а в троцкизме.

Навряд ли бедняга вообще когда-нибудь слышал даже фамилию этого обанкротившегося политикана. Но, владея плохо русским языком, доведенный до отчаяния пытками, он подписал, сам не понимая, документ, уличающий его в троцкизме.

Рассказ был очень краток и давал полное представление не только о жестокости следователя, но и о вероломной хитрости такового.

Мы все внимательно насторожились, когда он раскрыл рот:

– Мэнэ долга бил следователь по голова, лицо, спина и говорила – ты шп-пион, пиши бумажка.

Я ему гаварю: мая бумажка не пишет. Моя нет шпион.

Он еще бил и говорил: ты тросхист.

Моя опять говорил – не понимал, нет шпион.

Он даст бумажка и гаварит: ты тракторчи.

Моя очень обрадовалась, и я сказал: да, да, я тракторчи.

Он даст бумажку, повторяет – тракторчи – подпишись.

Я подписал, и больше меня не били.

Оказалось, что этот туркмен работал трактористом и весьма обрадовался, когда следователь, как ему показалось, наконец догадался об его профессии.