Я иду отбивать. Эшли сует кулак в перчатку.

– Отбей мне! – кричит она.

Я проигрываю 0:2, пытаясь прочитать дрожащую подачу Сая, и тут попадаю. Гулкий удар пластика о пластик посылает мяч по дуге вправо, он отскакивает от фонарного столба у входной двери, запрыгивает под куст самшита и скатывается вниз по склону, на дюймы опережая несущуюся за ним Эшли. Я выхожу на третью базу. Следующая – Мадлен, она делает бант, и я успеваю войти в дом. (И победительно ухожу прикладывать лед к остаткам коленей.)

На следующий день машина в аэропорт приходит рано. Рикардо еще никогда не летал, и его озадачивают процедуры досмотра – снять туфли (и носки), ремень, выгрузить все из карманов, где невероятное количество мусора. На той стороне дети идут купить себе жвачки, а голод Рикардо ко всему на свете неимоверен: он хочет комиксов, газировки, шоколада, фисташек и вообще всего. Такому горячему энтузиазму трудно противопоставить «нет».

– Выбери одно, – говорю я.

– По одному каждого? – спрашивает он.

– Нет, что-то одно.

В самолете он сидит между Нейтом и мной, Эшли от меня справа – мы заняли весь ряд в середине и держимся за руки до «запуска», как называет это Рикардо. Что забыли, то уж забыли. Ночью я просыпаюсь, потому что голова Рикардо лежит у меня на груди как кегельный шар.

Сесили организовала нам в Йоханнесбурге сопровождение – вроде как аэропортовскую няньку. Эта нянька везет нас на самоходной тележке, разрешая детям по очереди дудеть в сигнал, и мы улетаем на маленьком самолете в Дурбан.

Самолет разгружается, мы выходим, получаем багаж, смотрим на приходящих и уходящих людей. То и дело подходят и спрашивают, не нужно ли нам такси.

– Нет, – отвечаю я. – За нами приедут.

Проходит двадцать минут, и я звоню Сахилю.

– Как это никого? – удивляется он. – Вы меня не разыгрываете? Я перезвоню.

Через несколько минут звонит мой телефон.

– Машина сломалась, ищем другой план. Я вам перезвоню, сообщу.

Мы сидим на чемоданах – вызывающе белые на фоне, в котором именно этого цвета не хватает.

Через полчаса подъезжает человек:

– Я Манелизи, родич Нобуле. Прошу вас. – Манелизи ведет нас к своей «бакки» – небольшому пикапу с дополнительными сиденьями. Дети садятся у меня за спиной, я впереди с Манелизи. – Я садовник, – поясняет он. – Вот почему тут пахнет навозом: у меня сегодня было много работы.

Пикап пахнет не столько навозом, сколько землей. Мы едем с открытыми окнами, я спрашиваю детей, не слишком ли много воздуха.

– Нет, – говорят они, – нормально.

Они рады, что уже не в самолете и не в аэропорту.

– Мы только сейчас, – говорит Манелизи, – заедем кое-какие пакеты забрать.

Он смотрит на карту, и через десять минут мы останавливаемся возле заведения с названием «Кухня Эстер». Манелизи вбегает внутрь, возвращается с двумя помощниками и многочисленными ящиками, которые грузят в багажник машины. Только потом до нас доходит, что это продукты на завтрашний обед, переложенные сухим льдом. Язык, на котором говорят помощники, нам незнаком, но звучит ритмично и весело.

– Ну вот, – говорит Манелизи. – Сейчас на хорошую дорогу.

По радио исполняется какая-то современная смесь рока и хип-хопа. Меня радует, что диск-жокей говорит по-английски.

– Вы выросли в этой деревне?

Я не знаю, как она называлась, пока не стала Нейтвилем.

– Нет, – отвечает он. – Мы с ананасной фермы в Хлухлуве.

Выезжая из Дурбана, мы проезжаем мимо каких-то трущоб: лачуги с жестяными крышами, дома, построенные из обломков дерева, металла и кирпича. По обочине ходят босые мальчишки.

– Мы в каком направлении едем? – спрашиваю я.

– На север, – говорит Манелизи.

– А когда тут темнеет?

– Зимой – между пятью и шестью.

Просторы за Дурбаном кажутся бесконечными и неисследованными. Шины «бакки» гудят по хайвею. Вдали высятся башни электропередачи, как фигуры двадцать первого века. Кое-где в пейзаже попадаются строения вроде бункеров.

– Что это? – спрашивает Рикардо, тыча пальцем в какое-то животное на краю дороги.

– Бабуин, – отвечает Манелизи и переключает радио на другую станцию, где диджей говорит, как я понимаю, по-зулусски.