Христина и Франсуа переглянулись, почти смущенные тем, что они так мало знали страдание. Жизнь не требовала от них никакого выкупа.

— Это, — ответил пропагандист, — грозная загадка, но мы упраздним страдания.

— Мы их усилим, — ответила Христина.

— Я говорю о страданиях физических.

— Мы обострим страдания как физические, так и нравственные.

Франсуа с нетерпением тряхнул головой. Он гнушался страдания, как гнушался капитализма.

— Мы его уничтожим, — с силой повторил он. — Физическое страдание есть результат расстройства организма и несправедливости. Когда водворятся порядок и справедливость, гигиена пересоздаст тело человека. И страдание исчезнет. Постараемся понять друг друга. Я не говорю, что страдания окончательно исчезнут, я не утверждаю, что больше не будет больных, я только верю, что их число значительно сократится и, что, сверх того, у нас будут средства уменьшать страдания. Физическое страдание должно быть рассматриваемо как дикий атавизм, как зло каменного века.

— Это правда, что мы вертимся в заколдованном кругу, — прошептал, помолчав, Франсуа. — В общем вы не признаете погони за счастьем?

— На самом деле, — вскричала она, — я хочу, наоборот, чтобы его добивались с жаром и неустанно. Прекратить домогательства, жалобно раздумывать кажется мне еще более пагубным. Счастье не имеет границ. Каждое избегнутое страдание и каждая достигнутая радость ставят нас перед новым страданием, которого надо избежать, и новыми радостями, которых надо достигнуть.

— Какой кошмар, — вздохнул Ружмон. — Как можете вы при таких взглядах интересоваться будущим людей? Если бы я думал так, как вы, я не сделал бы ни одного движения для того, чтобы улучшить их положение. Я с нетерпением ждал бы смерти и желал бы, чтобы люди как можно скорее исчезли с лица этой жалкой земли.

— Неужто, — заговорил дрожащим голосом Шарль Гарриг, — всегда будут люди, осужденные, например, страдать мигренью так, как страдали и я, и мать?

— Да, если мигрень исчезнет, — ответила Христина, — то для того только, чтобы ее сменила болезнь, еще более мучительная.

— Нет, — в ужасе вскричала Антуанетта, — неужели вы в самом деле так думаете?

— Ну да, конечно.

— Это ужасно; если бы я была в этом уверена, я бы никогда не утешилась.

Лицо маленького Антуана отражало страх, появившийся в впалых глазах бабушки и Шарля. Оба они были одинаково возмущены. Оттого что в будущем страдание останется не побежденным, оно казалось еще более тяжелым и более неумолимым в настоящем. И им пламенно хотелось надеяться на то, что придет пора, когда люди, наконец, избавятся от страданий, вычеркнут их из своей жизни и уничтожат их, как свирепых зверей в глубинах лесов.

— Вы видите, — заметил Ружмон: — инстинкт заговорил… мы уничтожим страдания!

Фанатики, последователи Франсуа Ружмона и Марселя Деланда, нередко вступали в настоящий бой. Целой гурьбой они отправлялись в маленький трактирчик Этьена в улице Бобильо. и там между Ружмонцами и "желтыми" происходила горячая схватка. То один, то другой из Ружмонцев начинал с вызывающим видом доказывать "желтым", что их Деланд никогда не решится вступить в словесный бой с Ружмоном. "Желтые" в ответ на это принимались издеваться над Ружмоном, уверяя, что он может своей болтовней поражать только таких болванов, как они, вступить же в серьезное словопрение с таким человеком, как Деланд, он никогда не решится, потому что последний уложит его на обе лопатки. В один из таких вечеров гигант Альфред привязался к колбаснику Варангу, прославившемуся тем, что ему удалось одолеть двух ярмарочных борцов.

— Точно я не знаю этого вашего Деланда, — орал наборщик. — У него и голос-то хрипит, как немазаная телега.

Колбасник ударил себя по толстой ляжке и закричал:

— Не лезь со своим Ружмоном. Он только и умеет орать, и то для таких дураков, как ты. Для того, чтобы с гражданином Деландом разговаривать, надо что-нибудь в мозгах иметь, что-нибудь такое, чего у твоего Ружмона нет.

— Ну, о мозгах Ружмона судить не твоего ума дело, твои-то мозги все, небось, в колбасу ушли.

— Я вас, наборщиков, сукиных сыновей…

— А я вас, колбасную сволочь…

Они стояли друг против друга, как два готовых к схватке зверя.

— И почище тебя так отделывал, только мокро оставалось, — заявил колбасник.

— А я в два счета тебя отделаю.

Однако, трактирщику это дело было не на руку. Он вышел из-за своей стойки на самую средину комнаты и, обеспокоенный, глядел на оба лагеря поочередно своими, словно выкрашенными мастикой, глазами; его толстые руки походили на ляжки. Несмотря на то, что весь он заплыл жиром, кулак у него был здоровый.

— Милостивые государи, — проговорил он, — у меня здесь не бойня, а потому, ежели кому угодно драться, прошу на улицу.

Альфред и Варанг, оба смерили его презрительным взглядом.

— Или не видишь, с кем имеешь дело, — спросил колбасник, — сам у меня в два счета на улицу вылетишь.

Трактирщик машинально засучил рукава.

— Ишь какой, одно сало, — издевался над ним колбасник, — ну, убирай свои лапы, не то расплывешься у меня, как на горячей сковородке; этакий ты боров, хоть на выставку. Ну-с, ступай на место и не дыши.