Ружмон умолк. Коммунисты из себя выходили, неистово аплодируя и громким криком выражая свои восторги; крики злобы и негодования "желтых" сливались с криком противников, только усиливая триумф оратора. Комбелар, молча, с расплывшимся в улыбку лицом, ожидал момента, когда возможно будет попытаться угомонить эту разбушевавшуюся толпу.

Тактика Комбелара оказалась совершенно правильной. Вид его неподвижной, как статуя, фигуры на совершенно пустой сцене озадачивал кричащих все больше и больше, по мере того как иссякали силы их глоток, и в них зарождалось желание новых впечатлений. Появись Деланд минутой раньше, его бы освистали, теперь же его появления ожидали с нетерпением.

— Прячется он, что ли, — желтый-то? — крикнул кузнец.

— Струсил!

— Эй, Комбелар, подайте-ка нам его сюда!..

Деланд появился неожиданно. Длинный, худой, решительный и ловкий, в наглухо застегнутом пиджаке.

— К вашим услугам! — крикнул он с черствой улыбочкой.

Насмешки и приветствия снова смешались в оглушающий шум. Комбелар схватился за колокольчик и, два раза отчаянно взмахнув им, заявил:

— Напоминаю вам, товарищи, что мы обещали спокойно выслушать гражданина Деланда.

— Выражения неудовольствия меня мало смущают, — сказал Деланд с презрительной миной и холодно вызывающе прибавил:- сейчас увидим, умеют ли "красные" держать свое слово.

С минуту он стоял молча, опустив голову, как бы собираясь с мыслями, потом сухо заговорил, глядя в толпу взглядом вызывающим, но не покоряющим.

— Предыдущий оратор только что в самых ужасных красках нарисовал вам картину жизни современного пролетариата. По его словам, пролетариат — это несчастная жертва капиталистической алчности, работодатель — какой-то живоглот, людоед. Все это было вам прекрасно подано, скажу даже больше, я почти не сомневаюсь в искренности оратора. Однако, в сущности, ведь он вам сказал то же, что говорят социалисты депутаты в парламенте, а именно много красивых слов, ровно ничего не значащих по существу. Он воображает, что общество есть продукт творческой воли единиц, машинка, которую можно разлагать на составные части и реконструировать по собственному желанию. Это очень узкая точка зрения. Общество, общественный строй есть результат тысячелетних исканий, борьбы, устремлений различных людей, различных рас, продукт творчества сотен поколений…

"Красные" слушали с снисходительным презрением, в "желтых" поднималась досада, их раздражал неприятный голос, прерывистая речь их оратора. Франсуа, полный какого-то, ему самому необ'яснимого, волнения, задыхался в этой зале и счел возможным удалиться на несколько минут. Голова его горела, как в огне.

— Ни буржуазия, ни пролетариат не могут ничего изменить в современном строе, — продолжал Деланд. — Прежде всего потому, что только недавно было много преобразований, затем, по существу, сейчас нет такой классовой разницы, которая привела к революции в 1789 году. Тогда, действительно, было королевство, была аристократия, вырождающаяся, правда, но, все же, особый класс. То, что стоит во главе теперь, никак нельзя назвать классом, это — случайные выскочки. Обратите внимание: капитал редко удерживается в двух поколениях одной семьи. К тому же капитал является продуктом уменья известного индивидуума вести борьбу с конкурентном. Бедняки, это — люди неспособные к борьбе и больше ничего. Один не умеет бороться по своему невежеству, другой — просто от природной своей вялости, третий, просто, глуп, или пьяница, человек, привыкший к беспутной жизни и порочный…

— Чего ты нас оскорбляешь… разве затем тебя сюда звали? — закричала одна из женщин.

— Мерзавец… да бедняжки-то во сто раз умнее и никогда так не напиваются, как эксплоататоры.

— Довольно… в помойную яму эту желтуху!..

Комбелар замахал звонком, надеясь сдержать расшумевшуюся публику, но в эту минуту встал колбасник Варанг:

— Желтуха плюет на краснуху!

— Заткните ему глотку! — снова закричала женщина.

Красная и желтая ложи встрепенулись, и буря разыгралась неожиданно быстро и неудержимо. "Шестерка" оказалась у самой ложи "желтых", но группа защитников, все-таки, втиснулась между, в воздухе замелькали палки. Засвистели хлысты. Какой-то мясник засучивал рукава и непрерывно орал: "в бой! в бой!". Два вагонных смазчика влезли на какой-то карниз, землекоп ринулся на сцену, Боссанжи, Эмиль Пурайль и Густав Мельер бежали сплошной цепью, положив руки друг другу на плечи. Фаландр в своей развевающейся крылатке подпрыгивал, как гиена. Исидор Пурайль бросался то в ту, то в другую сторону.

Некоторое время стоял невообразимый гвалт. Но вот из ложи "красных" вышли и присоединились к "шестерке" гигант Альфред и Бардуфль; у всех палки замерли в ожидании какой-то новой, настоящей схватки. И вот, раздался мычащий голос Гуржа:

— Красная ложа вызывает на бой желтую!

Бритый малый выскочил из желтой ложи, за ним, как две пантеры, прыгнули братья Самбрего. Варанг вскочил на корточки на барьер ложи и закричал:

— Получите угощение!

— В бой! в бой! — продолжал вопить мясник.

— Один на один, попарно, никакого оружия ни в руках, ни в карманах, — огласил условия борьбы Бардуфль. Он стоял, сгибая и разгибая руки геркулеса, предоставляя всем любоваться своими мускулами. Бритый малый проделывая то же, крикнул:

— Ну, подходи, проходимец!..

Толпа перед ним расступилась. Группа желтых протискалась за ним следом.

— Вперед! — прогремел Гуржа и кинулся вслед за Альфредом. "Шестерка" с Дютильо во главе двинулась тоже, по военному, мерно соблюдая шаг.

— Товарищи! — тщетно вопил Комбелар, — прошу вас вы слушать оратора!

Никто на его вопли никакого внимания не обращал. А когда Бардуфль и бритый малый стали в позу, по зале пробежал одобрительный говор. Потом вдруг сразу водворилась полная тишина. Комбелар, и тот опустил на стол колокольчик и перестал надрывать свою глотку. Весь зал уставился на борцов. Одна Христина, бледная, прекрасная, отвернулась. На ее красивом лице не было ничего, кроме презрения и глубокого отвращения.

Ни Бардуфль, ни бритый малый, походивший на русского борца Поддубного, не знали, как приступить; кто-то сзади подтолкнул бритого малого, и он ударил противника в лицо, оставив на нем яркокрасный след. Бардуфль бросился на него, но тот увернулся.