Поэтические поиски и произведения последних лет
вернуться

Кирсанов Семен Исаакович
Шрифт:

Ваель

Смотри, корабль плывет двухтрубный, — нам спустят трап, посадят в шлюпы; уже с кормы заметны мы; Инак, бесспорно, они нас ждут, трубой подзорной вокруг ведут. О, к пароходу!

Инак

Ваель, нырни! Сейчас охоту начнут они. Ружьем двухствольным ведут по волнам. Плыви назад от хищной травли! …Но поздно — залп!

Ваель

Я окровавлен, прощай, тону…

Инак

Идет ко дну… Куски свинца волну вскопали, летят, свистя, в меня, в отца…

На корабле

Ца-ца! Попали!
Диск последний
Он оттолкнулся от песка, и на весле повисла тина. Морская даль была пустынна и рядом с берегом низка. Он думал, медленно гребя, что человек — звучит не гордо, когда убийцы зверья морда идет с обрезом на тебя. Что значишь ты без трав и птиц и без любви к пчеле жужжащей, без журавлей над хвойной чащей, без миловидных лисьих лиц? Когда поймешь ты, наконец, врубаясь в мертвые породы, о, человек, венец природы, что без природы твой венец?.. Уже и лодку отнесло за горизонт; смешались мысли, и руки сонные повисли, весло сложивши на весло. И далеко от берегов, где волны дики и пустынны, опять сверкнули эти спины и треуголки плавников. От побережья далеко опять нашли его дельфины — опять взмывали на трамплины гимнасты в угольных трико. А среди тварей скоростных сидел гребец в открытой лодке, в расстегнутой косоворотке. Он, видно, не чужой для них. Но если б чей-нибудь бинокль на лодку дальнюю навелся, — там только сложенные весла и человек — он одинок… Но это зрительный обман! Нет, круг друзей его не бросил. Он весел и плывет без весел от Ланжерона на Лиман. Они несут его ладью, как свита, черными боками, а удивленные бакланы кричат, снижаясь на лету. И словно звеньями родства они с гребцом соединились — так радовались, так резвились чужие людям существа. Он перегнулся за корму и пересвисту их внимает. Он эти звуки понимает? Или так кажется ему?.. — Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы, но понадобиться людям мы могли бы. Где проливы, где коралловые рифы, мы показывать дорогу помогли бы. Мы на праздниках морские циркачи, с вами будем перебрасывать мячи; наши сборные команды отстоят вашу честь на торжествах Олимпиад. Мы вас тройками по морю понесем каруселью и гигантским колесом и на спинах, свои легкие раздув, повезем из Севастополя в Гурзуф, и разведаем неведомое дно, где немало Атлантид погребено. Если ты нас понимаешь, — поутру поплывем-ка вместе к Дону и Днепру, и на дельтах разливающихся рек — к человечеству верни нас, человек! И о людях как о ближних говоря, мы отправимся в открытые моря, будем рыла поворачивать назад — в вашу сторону, откуда не грозят, где нас ищет не стрела, не острога, а поэта человечная строка! Тьупв, тьупв, еромв, яатс! (В путь, в путь в море, стая!) Йомрок аз тхя и нухш. (За кормой яхт и шхун.) Унеп титрев тнив, тнив. (Пену вертит винт, винт.) К людям, к людям — мы их любим, к ним, к ним!

ПРИЗНАНИЯ (1969–1972)

«Я ищу прозрачности…»

Я ищу прозрачности, а не призрачности, я ищу признательности, а не признанности.

БЕССТРАШЬЕ

Бессмертья нет — и пусть! На кой оно — «бессмертье»? Короткий жизни спуск с задачей соразмерьте. Признаем, поумнев: ветшает и железо! Бесстрашье — вот что мне потребно до зареза. Из всех известных чувств сегодня, ставши старше, я главного хочу: полнейшего бесстрашья — перед пустой доской неведомого завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта; перед тупым судьей, который лжи поверит, и перед злой статьей разносного, и перед фонтаном артогня, громилою с кастетом и мчащим на меня грузовиком без света! Встречать, не задрожав, как спуск аэроплана — сниженье тиража и высадку из плана. Пусть рык подымут львы! Пусть под ногами пропасть (Но — в области любви я допускаю робость.) Бессмертье — мертвецам! Им — медяки на веки. Пусть прахом без конца блаженствуют вовеки. О, жизнь, светись, шути, играй в граненых призмах, забудь, что на пути возникнет некий призрак! Кто сталкивался с ним лицом к лицу, тот знает: бесстрашие живым бессмертье заменяет.

«ВЕЧНОСТЬ»

Недолговечна вечность. Во имя человечности мы молим: — Не увечь нас, недолговечность вечности! Мы молим — длиться дольше мгновение блаженное. О, стиль «нуова дольче», о, всплеск воображения! Продлиться, ах, продлиться! — все жаждет, все хлопочет: жучки, медузы, листья, и человек, и общество. И статуи, и мумии, и завещаний вещность — все просит, молит, думает: как влезть вот в эту вечность? Завидуем — что выжило? Шекспир! Его не видно ли! А «вечность» — неподвижна, — ее мы сами выдумали.

ХОЧУ РОДИТЬСЯ

Хочу родиться дважды, а если можно — трижды, но жить не в стаде жвачных, такой не мыслю жизни. Но кстати — если в стаде, то в табуне степном, где ржанье, топот, стати и пыль под скакуном. Кабы такие б лица, где из ноздрей — огонь! Где бой за кобылицу — в смерть загоню — не тронь! Хочу родиться дважды, чтоб пена на боках, но ни за что — в упряжке на скачках и бегах.

ПРОЗРЕНИЕ

Я не хочу быть дервишем, что пляшет перед фетишем с веригами под вретищем и препоясан вервищем. Ни — с облака сошедшим, дабы глаголом жечь, ни — древним сумасшедшим провидцем из предтеч. Хочу я только трезвости отточенных остро, по-медицински режущих, как в анатомке, строк. И зренья, только зренья — в глубинный жизни слой. При этом всем — прозрение придет само собой.

МОЙ ПРЕДОК

Мой предок пещерный! Ты — я. Я факт твоего бытия. Мы признаки сходства несем в иероглифах хромосом, где запрограммировал ты бесчисленных внуков черты. И если я ныне живу — то значит: ты был наяву; ты бился, ты подлинно был, ты шкуру у волка добыл; ты камень калил докрасна у первого в мире костра, чтоб я не замерз, не продрог, чтоб выжить и вырасти мог и как воплощенье твое — свое ощутил бытие! И пусть, когда няням вручат твоих пра-пра-пра-правнучат, — я буду, как соль, растворен в бегущих из разных сторон в мальчишках и в девочках всех и вкраплен в их игры и смех. Я буду присутствовать в них мильярдом твоих составных частиц, составлявших меня до вздоха последнего дня. И дней твоей жизни не счесть, пока человечество есть!

ХУДОЖНИК

Художник — этакий чудак, но явно с дарованьем, снимает нежилой чердак в домишке деревянном. Стропила ветхи и черны в отрепьях паутины, а поздней ночью у стены шуршат его картины. Картины странного письма шуршат, не затихая: — Ты кто такая? — Я сама не знаю, кто такая… Меня и даром не продашь, как «Поле на рассвете». Я не портрет, я не пейзаж, но я живу на свете. Другая застонала: — Нет, ты все же чем-то «Поле», а я абстрактна, я портрет неутолимой боли… А третья: — Это все одно, портреты или виды. Вот я — пятно, но я пятно на сердце, от обиды. Четвертая: — Пусть обо мне твердят, что безыдейна. Но я пейзаж души во сне, во сне без сновиденья. И пятая: — Кто любит сны, меня же тянет к спектру, и я — любовь голубизны к оранжевому цвету. Шестая: — Вряд ли мы поймем, что из-под кисти выйдет, зато меня в себе самом всю ночь художник видит. Я в нем живу, я в нем свечусь, мне то легко, то трудно от красками плывущих чувств, хотя я холст без грунта. Его задумчивых минут ничем я не нарушу, — пусть он сидит, глазами внутрь в свою цветную душу.