Сервантес. Дон Тасит, мне не хотелось бы усугублять ваше смятение, но раз в жизни взгляните правде в лицо. Через несколько часов смерть унесет вас. А мне понадобятся годы…

Тасит. Неважно! Книга — это корабль, плывущий на другую сторону времени.

Сервантес. Мне такие книги неизвестны.

Тасит. Потому что их еще нет, если не считать Книги Книг.

Сервантес. О чем же должна пойти речь в этой чудесной книге?

Тасит. О мире скрытом, но не забытом. Мире, который, подобно рыцарству, потерял свой внешний облик, но затаился в душе истинных идальго. О реальности, скрытой за видимостью. О мельнице за крестом святого Андрея. О мире позади другого мира. О книге внутри другой книги.

Сервантес. И это вы, вы требуете, чтобы я скрывался? Не вы ли говорили мне прежде: „Трус, заявивший о своей трусости, — живое существо, а тот, кто это скрывает, — только тень труса“.

Тасит. Я ошибался. С концом пьесы актер снимает свои лохмотья, но персонаж его продолжает жить. Крепко угнездившись в сознании публики, он может продолжать жить до скончания памяти. Сокровище сокрытое не перестает быть сокровищем. Напиши это, Мигель. Напиши словами скрывающими, обманывающими. Выдай изнанку за лицевую сторону; человеческое пусть прикинется животным, а божественное — человеческим, неважно! Кто сумеет тебя прочесть, поймет. Сочини роман самый невероятный, немыслимый, правда сумеет найти дорогу к читателю. Напиши его, Мигель, напиши его!

Сервантес. Какой же персонаж способен выжить в ужасе нашего времени?

Тасит. Возможно, некая старинная душа с еретическими наклонностями? Возможно, человек слегка безумный, но живой? Стареющий идальго в нелепом соединении с ключницей, коей перевалило за сорок, и с девушкой, коей не исполнилось и двадцати. Придай ему еще и юношу, хорошего парня, который увлечен Овидием наравне с Маймонидом. Возраст нашего идальго приближается к пятидесяти годам; когда-то он был крепкого сложения, телом сухопар, лицом худощав, любитель вставать спозаранку, влюблен в книги. Он до такой степени пристрастился к книгам, которые ты называешь рыцарскими романами, находил в них такой вкус и удовольствие, что почти совсем забросил свое хозяйство и все дела…

Сервантес. Почему бы вам самому не написать эту книгу?

Тасит. Мне? О, нет. По-еврейски говорят „Ишот“: он умолкнет, будет хранить молчание, тайну. Будучи евреем в нашей бедной Испании, я должен теперь умолкнуть навсегда. Ишот.

Затемнение

М. де Сервантес. За эту ночь он рассказал все, что считал необходимым сказать. Незадолго до рассвета его увели. Если поднять глаза к небу Испании, то можно сказать: здесь покоится грозный идальго, который бросил вызов всей вселенной. Бесстрашие его распространилось так далеко, что, даже убив его, смерти не удалось восторжествовать над жизнью».

Телло де Сандовал(Мигелю 2 и Дульсинее 2). Мой благородный друг говорит о персонаже романа, который бросил вызов времени. Что же касается Тасита де Ангелеса, или, вернее, Эмета бен Энгели, то он умер на костре. Пламя поднялось быстро и высоко. Старый еврей улетучился беззвучно. Как и положено, убив его, смерть восторжествовала над жизнью. Доказательством служит то, что сегодня никто о нем и не помнит.

Дульсинея 2. А Дульсинея?

Телло де Сандовал. Ни в чем полезном она не созналась, но и не раскаялась ни в чем. С ней поступили так, как поступают с еретиками.

Сандовал. Пламя поднялось чуть ли не к вашей бойнице. Вы видели?

Сервантес. Нет.

Сандовал. Редко бывает, чтобы все кончалось так быстро. Можно подумать, что его Бог собственноручно утянул к себе за волосы.

Сервантес. А Дульсинея?

Сандовал. Признаться…

Сервантес. Когда?

Сандовал. Сегодня, во второй половине дня. Мне не хотелось, чтобы казнь старика была публичной. В эти дни реакцию толпы довольно трудно предвидеть. Другое дело — тело юной женщины: истинных любителей это всегда привлекает.