Дедушка все это время стоял в стороне, он очень растерялся. Я подошел к нему, и стал тянуть за руку, и говорить, что нам пора уходить, наши ребята уж сегодня не придут. И тут как раз Васька наткнулся на нас, возвращаясь к своему столу.

— А зачем тут мальчишки в кабаке? — крикнул Васька. — Это разве мальчишкам место?

— Мальчик со мной, — сказал дедушка.

Васька сделал вид, что только что его разглядел, и крикнул:

— A-а, это ты с рюмочкой по столам ходишь?

— Ты глупый!.. — сказал дедушка. — Груб и глуп… Вот ты кто… — Губы у него так тряслись от обиды, что он неясно стал выговаривать. Мы пошли поскорей к выходу.

— Давай, давай отсюдова со своим поводырем! — с торжеством говорил нам вслед Васька. — Нечего по столам ходить!

— Что ж ты, на нас обижаешься, а на старом постороннем человеке зло срываешь? — насмешливо, врастяжку спросил Ваську матрос, когда мы уже были в дверях.

Больше мы ничего не слышали. На улице стало темнеть, море по-прежнему шумело, и ветер налетал и толкал нас, точно со злости.

— Пускай ты герой, а все-таки свинья! — сказал дедушка.

Около мола мы увидели большой черный буксир. На палубе шла какая-то работа. За его корпусом, у воды, виднелось яркое пятно электрического света. Мы подошли поближе и увидели, что это прожектор светит на воду, туда, где плавает привязанный канатами полузатопленный маленький баркас. Он бессильно мотался вместе с волнами. Было похоже, что он захлебывается. Это и был «Баклан».

Мы не стали долго смотреть и молча пошли домой.

— Что ж, каждой вещи свой срок, — немного погодя сказал дед. — И всему на свете свой срок…

Дома он сел на неудобную табуретку у темного окна. Все смотрел в темноту и томился. Даже слегка покачивался из стороны в сторону. Тоска его одолевала.

Несколько раз он заговаривал о том, что хорошо бы наши пришли поскорей, а когда я его расспрашивал, как он себя чувствует, он сознался, что неважно, и объяснял, что это, наверное, от котлет. Жир какой-нибудь кладут туда, а мы избалованы на домашнем питании, вот и получается тяжесть на желудке, так что даже на сердце отдает.

— Ясно дело, котлеты. Когда что-нибудь рубленое, никогда не знаешь, чего туда напихали, не разбери-поймешь!..

Мы припомнили все котлеты, какие мы в жизни ели в разных столовых, и всех их поругали. Нам стало немного вроде легче на душе, когда мы все свалили на котлеты.

Дед попросил меня почитать Станюковича вслух.

В том месте, на котором мы остановились прошлый раз, корабль как раз подходил к Гонолулу, и наступала ночь. Дедушка прилег на постель и, закрыв глаза, стал слушать, а я читал про то, какая там была тишина, нарушаемая только гулом океана из-за барьерного рифа, как слышались гортанные звуки песни с невидимых шлюпок, сновавших по рейду в виде огоньков, и как сыпались с весел алмазные брызги насыщенной фосфором воды, про миллионы ярких звезд и про красавицу звезду Южного Креста, как она лила свой нежный свет и какая в воздухе стояла прохладная нега тропической ночи… И тут вдруг я заметил, что дедушка, отвернувшись лицом к стене, тихонько плачет.

Я сконфузился и замолчал, потому что никогда не видел, чтоб дедушка плакал. Я даже не знал, что он это умеет.

— Ты слушай-ка дальше, дед, — говорил я, стараясь ничего не замечать. — Как этот парень съехал на набережную со своего корабля, а там под зелеными навесами из листьев, освещенными цветными фонариками, темнокожие туземки в живописных одеждах продают разные фрукты… Брось ты, дед, расстраиваться…

— Обидно, — слабо выговорил дед. — Так мне обидно…

Ветер тряс окна у нас в комнатке, и море сердито шумело в темноте.

— Все мне обидно вдруг стало… Ведь я этих Гавайских островов не увижу никогда. И огонька… Пожалуйста, мне про них больше не читай.

Я стал говорить деду, чтоб он плюнул на это дело, стоит ли обижаться, тем более на какого-то пьяницу. Про Гавайские острова он уже позабыл говорить, а я дальше ничего не мог придумать и только долбил: «брось расстраиваться» да «брось расстраиваться»…

Дедушка перестал вздыхать и тихо заговорил:

— Ты пойми, тут какое дело, Володька… Вот я проделал всю работу моей жизни. Закончил и сложил руки. Пускай работа моя была малозаметная. Пожалуйста, я спорить не стану… А душа-то ведь вся в ней осталась? А?.. Вот в чем дело… Который человек работает во имя ОТК, а мы ведь как во спасение жизни каждую гайку нарезали. Который это до первого поворота, а мы ведь каждый болтик затягивали, чтоб на двадцать лет. И тут вся наша гордость и совесть… В общем, ты, главное, поскорее ложись, Володя, давай спать… Я уже успокоился. Я сам сознаю, что я комичный старичок, да другой раз сделается немножко обидно… до того, знаешь, хоть ворот на себе рви. А ты спи, спи, Володенька… Будем отдыхать. Была жизнь, и прошла жизнь. Я вот чего-то бунтуюсь и не желаю признавать, а чего уж храбриться-то?.. Спи, спи и не приставай ко мне больше…

Наутро, когда я вышел умываться во двор, вчерашнего шторма не было и в помине. Ветер не свистел и не бесновался, как вчера, а только весело трепал флажки на мачтах и, балуясь, сгибал струйку воды в умывальнике и брызгал мне в лицо холодной водой.

Четыре одинаковых сейнера отдыхали рядом посреди залива, по очереди запуская на всю округу мексиканские пластинки с гитарами.

«Мга», как утюг, застыла у причала, а на том месте, где вчера еле виднелся из-под воды «Баклан», плескались маленькие волны.

Я достал сухой спирт и походный котелок и собрался кипятить чай между двух камней во дворе, но дедушка сказал, что это смешно, потому что у хозяйки топится плита. Я не стал с ним спорить. Что спорить и доказывать, когда у человека такое настроение, что ему на свете все не мило. На плите мы и дома могли готовить.

После завтрака дедушка отправил меня на разведку, узнать, не пришли ли наши ребята, и дал с собой карандашный огрызок и бумажку, чтоб я списал расписание автобусов в обе стороны. Похоже было, что он задумал возвращаться домой, чего доброго.