В этот же день вечером Суворов доносил императрице: «Всемилостивейшая государыня! Ура! Варшава наша!»

С побежденными Суворов был в высшей степени мягок и снисходителен. Оставаясь твердым и неуступчивым в своих требованиях, он в то же время всюду выказывал милосердие и готовность забыть старую вражду. Когда на другой день польский король просил его освободить из плена одного из близких ему лиц, Суворов с полной готовностью выразил желание освободить не только одного, но целых пятьсот. В этот же день пятьсот польских офицеров было отпущено из плена.

Подвиг Суворова вызвал всеобщее ликование в Петербурге. Удар, нанесенный им неприятелю, был окончательный. Остатки Польши были разделены затем между Россией, Пруссией и Австрией. С этих пор Польша, когда-то могущественная и гордая, перестала существовать как самостоятельное государство.

Нечего и говорить, какими богатыми милостями был осыпан Суворов. Он был возведен в генерал-фельдмаршалы; ему было назначено в полное и потомственное владение одно из столовых имений польского короля — Кобринский Ключ, где насчитывалось около семи тысяч крестьян. Австрийский император прислал герою свой портрет, осыпанный бриллиантами, а король прусский — орден Красного и Черного Орла. Жители Варшавы поднесли ему золотую табакерку с надписью: «Варшава — своему избавителю».

Из всех наград выше всего Суворов ставил чин фельдмаршала. Только два лица в России имели тогда этот чин: Разумовский и Румянцев. Его радовало это еще и потому, что девять генералов, считавшихся старше его по службе, остались позади на служебной лестнице.

Замечательно, что странности, которыми всегда отличался Суворов, в это время как будто еще усилились. Известие о возведении его в чин фельдмаршала получил он в присутствии многочисленных сановников, собравшихся в его варшавскую квартиру. Прочитав бумагу, Суворов велел своему слуге, Прошке, сейчас же расставить вдоль залы 9 стульев на одинаковом расстоянии друг от друга. Стулья эти должны были изображать собой тех генералов, которых новый фельдмаршал обогнал по службе. Присутствовавшие были в недоумении и ждали, чем кончится вся эта история. Когда был поставлен последний стул, Прошка крикнул: «Готово, ваше сиятельство!» Суворов подбежал к первому стулу, перекрестился и прыгнул через него, говоря: «Слава Богу, такого-то обошел!» Прыгая через следующий стул, он произносил фамилию другого генерала, отставшего от него по службе. Так продолжал он прыгать через каждый стул, пока не обошел все девять.

— Вот как!.. — закричал он, перескочив последний стул: — всех обошел, никого не уронил и даже не задел! Помилуй Бог, как это знатно!.. Милостива ко мне, старику, наша матушка царица!

Быстрое повышение Суворова по службе прибавило ему еще больше врагов и завистников. А два генерал-аншефа даже подали в отставку.

После взятия Варшавы, Суворов прожил в Польше еще целый год, занимаясь устройством потрясенной восстанием страны. Много труда и сил положил он в этом трудном деле. Под его начальством была восьмидесятитысячная армия, для которой почти невозможно было достать продовольствия в разоренном крае. В то же время нужно было подумать и об облегчении положения обедневших жителей. Суворов всегда был на стороне обездоленных, несчастных бедняков. Так, когда стали говорить, что с жителей Варшавы нужно взять военную контрибуцию, Александр Васильевич сильно воспротивился этому, говоря, что было бы большой несправедливостью брать контрибуцию с тех, кто и без того еле-еле снискивает себе пропитание. Воспротивился он также и бесцельному перемещению войск с одного места на другое, говоря, что зимой такие перемещения и затруднительны и бесполезны.

К заботам внутреннего устройства края присоединилась еще нелегкая обязанность по умиротворению наших союзников по разделу Польши — Пруссии и Австрии. Всюду Суворов проявлял то дипломатическую тактичность, то кротость, милосердие и ласковость; грозный на поле брани, — в мирных делах он являлся защитником угнетенных и обездоленных, благодаря чему и оставил по себе благодарную память в сердцах поляков.

Получив почти неограниченную власть по управлению целым краем, достигнув высшего служебного положения, Суворов по-прежнему избегал роскоши, предпочитая вести простой, суровый образ жизни. Своих чудачеств не оставлял он и тогда, когда являлся в обществе важных иностранных сановников, приезжавших познакомиться с покорителем Измаила и Варшавы.

Прошел год. Дела с Польшей мало-помалу улаживались. Суворов начинал уже скучать в Варшаве. К тому же его все чаще и чаще беспокоили постоянные интриги его недоброжелателей. Многое, о чем писал он в Петербург, или вовсе не исполнялось, или исполнялось не так, как хотел Суворов. По устройству гражданской части в крае он должен был во всем руководиться предписаниями из Петербурга, и очень часто являлся бессильным в исполнении многочисленных просьб, поступавших к нему со стороны местных жителей. Рассказывают, между прочим, про такой случай. Однажды собрались к Суворову знатные сановники и стали просить его о каком-то деле. Своею властью Суворов не мог исполнить их просьбы, и вот, чтобы показать свое бессилие, он тут же поднял руку и подпрыгнул вверх, насколько мог, говоря: «Императрица вот какая большая! — После этого присел на корточки, пояснив: — А Суворов вот какой маленький!» Затем поклонился и вышел, не говоря ни слова.

Наконец, фельдмаршала вызвали в Петербург. Императрица решила в это время вступить в союз с европейскими государствами, чтобы положить конец переворотам, начатым французской революцией. Кому же можно было поручить это трудное и ответственное дело, как не Суворову, на которого все смотрели как на непобедимого полководца?

Путешествие Суворова из Варшавы в Петербург было настоящим триумфом. Его всюду встречали губернаторы, высшие чиновники, войска; горожане подносили ему хлеб-соль, народ кричал в честь него ура! Герой плакал, произнося постоянно: «Помилуй Бог! Помилуй Бог! Они меня уморят!»

Он всячески старался избежать пышных встреч и проехать незаметно. Между прочим, интересный случай вышел под Гродно. В то время губернатором там был князь Репнин. Он сделал все приготовления к пышной встрече Суворова. Когда все было готово, адъютант Репнина выехал за город, чтобы уловить первый миг появления дормеза [7] , в котором ехал герой. Вдали что-то зачернелось; адъютант всматривается — мчится кибитка. Когда она поровнялась с ним, он остановил ее и спросил у сидевших на козлах: