Шрифт:
Но Колька всё-таки оглянулся ещё раз.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:
ОЛЕГ МЕДВЕДЕВ.
ПЕСНЯ КНЯЗЯ.
Был бы я князь-как князь, если бы был богат, Стал бы богатым, если бы был умён… Только — "увы и ах" — вновь предо мной лежат Скудные земли гордых и злых племён. Снова в календаре месяцы отмечать, Снова считать патроны и сухари… Снова терять в пути княжескую печать, Браунинг и ключи от твоей двери. Бродит во тьме тоска, словно полночный тать, Воет пурга, приборы сошли с ума… Сяду-ка я к столу, стану тебе писать Письма из тундры, долгие, как зима. Грузит почтовый письма в мешки, лента течёт, тает сургуч, Метит почтамт черным клеймом марки далёких стран… Я, засыпая, вижу тебя, войско в строю и лучик из туч, И в этом луче — наш княжеский флаг, синий, как океан… Мой одинокий горн всё не поёт зари, Сутками к ряду, немощен и устал, Он вспоминает марш — Тот, что живёт внутри Раковин белых с берега рыжих скал Парусник на волне, Пьяный распев бродяг, Медное соло: "Каждый живой — на ют!" Быть бы средь них и мне, Мне бы услышать, как Раковины затейливые поют… Скромный почтовый мул письма издалека Тащит по небу, в блистерах рассвело… Выше восточных гор в розовых облаках Вязнет его перкалевое крыло… В зыбком свечении фонарей В зябкую предрассветную тишь, Где у дороги старая ель и мшистые валуны Что-то заметишь ты — и скорей Предугадаешь, чем разглядишь Мой рыжий берет, мой мятый мундир, Цвета морской волны…РАССКАЗ ЧЕТВЁРТЫЙ
ТЕ, КТО СО МНОЙ
1.
— И всё-таки я боюсь провокаций, — упрямо сказал Колька, застёгивая куртку.
— Да брось ты! — его тёзка был неожиданно весел и оживлён. — Они сейчас забились в самые глубокие норы, сидят и нос боятся наружу высунуть!
Вообще в душе Колька был склонен с Райко согласиться. День Жатвы был праздником весьма значимым. В Семиречье официально его всё ещё не отмечали, но это "неотмечание" уже давно мало кого касалось. Вечные слова про силу золотых колосьев и веру в животворящую Мать-Землю Колька знал наизусть, и всё равно — они каждый раз его волновали. И он видел, что и всех вокруг они волнуют, даже тех, кто прожил на свете уже много десятилетий и видел не один День. Да и как не волноваться — если именно День Жатвы приобрёл почти религиозный (насколько это было применимо к землянам) оттенок — после Безвременья с его, казалось, навечно умершей природой — некогда такой прекрасной? Её возрождение для землян было практически мистическим… Поэтому нерешительность Бахурева — почему сразу не объявил этот день праздником, как в Империи?! — в этом вопросе его лично раздражала. Но что в такой день нужно быть очень смелым — или очень глупым! — чтобы испортить людям праздник — это однозначно…
— Коль! — из студии высунулась Элли и бешено замахала рукой. У неё шла последняя предпраздничная передача, из-за которой Колька шёл на праздник один — встретиться предполагалось потом. — Коль, сюда скорей!
Колька подбежал, встревоженный. Элли втащила его внутрь за руку, свирепо прошипела — глаза у неё горели почти фанатично:
— Нужны три минуты музыки. У нас тут наперекосяк кое-что… спой под гитару!
— Что?! — обалдело спросил Колька. Элли то ли не так поняла вопрос, то ли сделала вид, что не поняла — ответила:
— Да что хочешь! Быстрей, я объявляю! — и метнулась к микрофонам.
— Ст… да что ж… — Колька растерянно оглянулся, собираясь сбежать, не говоря худого слова, но кто-то ему уже сунул в руки гитару — не его, другую — и подтолкнул на площадку у подвесного микрофона, а Элли уже тарабанила оживлённо:
— И — в честь праздника! — Николай Стрелков исполнит сейчас песню… слушайте нас, это Николай Стрелков, многим из вас известный, как Ветерок! — она бешено посмотрела на Кольку, шагнувшего на площадку.
Он совершенно не знал, что петь. Абсолютно. И, честно признаться, закрыл, даже зажмурил, глаза, беря гитару поудобней… а потом — услышал сам себя, свой голос, поющий всплывшие в памяти строки одной из песен той странной пластинки-самопала, с которой, фактически, началось их настоящее знакомство с Элли:
— Тем, кто ввысь подняться не спешит, Не понять мятущиеся души: Слишком долго мы живём в тиши, Слишком страх силён ту тишь нарушить… Пусть итогом полусонных лет Станет изречение такое: "Кто сказал — на свете счастья нет? Счастье — делать то, в чём нет покоя!"Элли глядела изумлённо, как и оба её помощника — изумлённо и недоверчиво. Колька понял это, как только, сделав над собой усилие, открыл глаза. И продолжал петь — ощущая отчётливо, что делает нечто, очень нужное:
— Нас хоть не корми насущным хлебом — Только дай себя же превзойти… Потому что небо — это небо, Значит, есть ещё, куда расти… Потому что небо — это небо, Значит, есть ещё, куда расти! Те, кому не лезет в горло стих, Проворчат: "И посмелей видали!" Только вряд ли мы услышим их — Мы уже ушли в другие дали. Вот растает в небе дымный след — И ищи-свищи, как ветра в поле… Кто сказал — на свете счастья нет? Счастье — делать то, что скажет воля!— Элли показала два больших пальца и бешено махала руками вверх-вниз. Колька кивнул ей и улыбнулся, снова повторяя припев:
— Пусть дрожмя дрожит холодный воздух — Не страшны преграды на пути… Потому что звёзды — это звёзды, Значит, есть ещё, куда расти… Потому что звёзды — это звёзды, Значит, есть ещё, куда расти! (1.)1. Стихи Бориса Лаврова, посвящённые книгам Олега Верещагина. В 1 г. Экспансии, когда Человечество наконец пробилось в Дальний Космос, эта песня стала гимном имперской пионерии и остаётся им до сих пор.