Лучшие творцы искусства нашего любили подчеркнуть, что простой человек всегда стремится как-то так сделать свое дело, чтобы сам процесс его остался вроде незаметным, не выставлялся напоказ, чтобы в нем было нечто от сокровенности, от маленького чуда. Вроде все получилось само собой. Именно так любил работать Чехов, и черта эта в нашем характере не от слабости, не от замкнутости, а от скромности и ощущения обилия сил. И олицетворения в наших песнях и в наших поэтических представлениях жизни всегда стоят на грани, где соединяются высокое и повседневное, могучее и внешне вроде совершенно неприметное.

Здесь сама дрожь ощущалась как состояние сердца и сопоставлялась с шумом дубравы, с ходом ветра и с ласковым трепетом осеннего листа. Рядом с потрясающим эпическим звучанием стоит как бы незамысловатый образ лирического звучания, подчеркивающий непоколебимую покорность ходу жизни, но не сломленность ею.

пел русский человек, как бы упиваясь своею скорбью.

Так без протеста, тоже с каким-то упоением силой своей тоски заканчивает он. И нет такой деревни или округи, где бы не знали и не любили тоскливую, но возвышенную эту песню.

Там высоко на горе зажглись в невидимом черном воздухе огни деревенских изб. Это деревушка Смешово встречает свой лесной вечер. Там вспыхнули под потолком не лучины, светят те самые электрические светильники, которые в народе окрестили лампочками Ильича. Об этих лампочках столько мечтали русские деревни и приход их отметили бойкой песней:

Весь этот век, да, целый век в истории нашей деревни, был отмечен цветастым лозунгом частушечной песенки:

Большая стояла здесь под звездами деревня, пшеницу сеяла. Теперь вокруг деревни столпились леса, а в них бродит мгла, выползают из чащ на валуны туманы, выходят при луне на овсы кабаны, пробивают в светящихся овсах дороги, проминают целые гнезда.

Как могло случиться, что золотые, от сердца крестьянина оторванные земли заполонили леса? Леса пошли в свой обволакивающий страшный поход уже на второй год войны. Лес двинулся на деревни именно в те же годы, когда мужчины, кормильцы и созидатели, не вернулись с кровавых полей Великой войны. Выдержать такую обескровленность могло только крестьянство великого народа, народа несокрушимой энергии и воли, крестьянство, вовремя посаженное на трактор и грузовик.

В конце лета кажется, что леса, звеня и распевая о чем-то светлом и сердечном, поднимаются над землей как птицы, машут крыльями и рвутся в далекую дорогу, может быть, как лебеди на картине Рылова «В голубом просторе».

Только смотрят, смотрят избы в ненаглядные глаза друг другу и вытянулись по увалам, как стаи.

Нет, это не избы, это и впрямь ненаглядные птицы! Они стелются по равнине короткими и длинными стаями среди сосняков и ельников от Ярославля до Вологды и Архангельска. Когда сам плывешь над этими лесами на крошечном и, кажется, уже бессмертном «Ан-2» и мороз пролетает, искрясь, за круглыми окнами самолета, далеко видны огни российских деревень. Отсюда до слез, до сердечной боли осязаемы эти выгоны с березками да черемухами по краю, эти общипанные лосями стога, эти изумрудные от луны и от мороза следы по сугробам, эти голубые отсветы электрического света из окон и эти качающиеся в небе полосы от автомобильных фар по бесконечным северным трактам. Что там светится над обрывом? Уж не усадебный ли небогатый домик великого русского поэта возле Сороти? А здесь горят цветы, нетленные и неисчезновенные, не на могиле ли вологодского поэта Николая Рубцова? А там? Родительские холмы страны невеселого детства Некрасова. Тут? Материнский порог Василия Белова. Там, вдоль берега холодного моря, поморский край Федора Абрамова. Сюда — к усадьбе Мусоргского. Здесь блещут быстрые пороги за окнами приюта Засодимского, а там бежит тропинка к деревянной баньке да к житнице на хуторе Алексея Козлова. И снижается звездное поднебесье обрывистым раздольем изб односельчан Сергея Есенина…

Эти избы! Это песни с тихим скрипом половиц, с ночными сказками сверчка, с инеем по наличникам, со вздохами черемух за окном… Это не избы, это палаты с высокими и темными верхами, с резными, шитыми оконцами, с бахромой по плечам, с узорами… Это — человеческие лица с улыбкой на губах и со слезою в уголке глаза, с русой длинной косой и с золотистой челочкой над бровью. Это не избы, это наши матери, наши жены, сестры, подруги, невесты, возлюбленные.

Русские избы — это удивительное и единственное в своем роде создание человеческого гения, удобные и пригодливые в любую эпоху и на любой случай жизни. С ее порога уходил русский мужик на врага с рогатиной, со штуцером, с винтовкой и с автоматом. К ней возвращался он, безногий и безрукий, и тут плакала, обнимая его, то изувеченного да обобранного, то изукрашенного орденами да медалями по широкой груди, верная русская баба, которая глаза проглядела за лесами, руки измотала за делами, ноги исходила за печалями в ожидании своего мужика. Ее, избу, украшали, шили как невесту, ее расцвечивали да прибирали на праздники, ее подпирали бревнами да кольями в лихую годину. Не просто дом, а изба. И именно «от избы и до избы зашагали торопливые столбы» в свое золотое время.