Если глядишь на березу снизу вверх, то чудится, что она растет, растет на глазах и уходит все дальше в небо. И ветви ее ширятся, уходят в облака, там шумят среди ветра. И если топором с силой ударишь березу, теплый воздух с шумом выходит из-под взрезанной коры, и береза вздыхает. Удар еще, она опять вздохнет, уже слабея с каждым разом, пока не замрет на мгновение, как бы не веря, что уже падает.

И так вторая береза, и третья, и всякая другая на осеннем, прохваченном свежестью воздухе.

Потом срежешь с нее сучья, разрубишь стволины на тройники, и ставить их можно «в костер», стоймя, чтобы сохли.

— Ты чего за лес принялся? — спросила Антонина сзади.

Анатолий обернулся.

— Мамка ведь велела пиленые колоть. — Антонина стояла в сапогах и держала на груди ребенка. Ребенок был завернут в красное шерстяное одеяло. Он, как в люльке, висел в этом полотенце, перекинутом за спину и стянутом на плече в узел.

— Ты куда это собралась? — спросил Анатолий.

— Никуда. К тебе.

— А помнишь, как мы в прошлом году здесь лес валили? — спросил Анатолий.

— Помню.

— Здорово тогда все было!

— Помню. Здорово, — сказала Антонина и опустила глаза.

— Хорошие дрова на зиму были.

— Мамка продала их к весне.

— Она и нынче будет продавать.

Помолчали.

— Я их сейчас в костер составлю, — сказал Анатолий.

— Лучше в клетку, — сказала Антонина.

— Ну, в клетку.

Анатолий всадил топор в свежий, будто засахарившийся пень и принялся складывать тройники в «клетку».

Антонина развязала полотенце, разостлала его на широкой мягкой кочке и положила ребенка. Ребенок глубоко утонул в мягком, не тронутом осенью мхе, заворочался. Антонина прикрыла ему лицо одеялом и тоже пошла таскать тройники.

— Ты толстые-то не бери, — сказал ей Анатолий.

— Я и не беру, — сказала Антонина.

Тройники были увесистые, и когда Анатолий шагал с тройником по слежавшемуся мшанику, тот широко и мягко покачивался, несла Антонина — пружинил. Вскоре девочка заплакала и заворочалась в одеяле.

— Не трогай ее, — сказал Анатолий, — она уснет сейчас.

— Наспалась уже, — возразила Антонина. — Надо ей лицо открыть. Смотрит в небо и не плачет. Я уж знаю.

Антонина подошла к девочке, отогнула край одеяла, и та замолкла. Анатолий стоял над ними. Глаза дочери как бы искали что-то перед собой, потом уставились в небо и, темные, заголубели его далеким отсветом. Девочка улыбнулась.

— Пойдем, не мешай ей, — сказала Антонина.

Она распрямилась. Вспотевшая. Тоненькая. Усталая.

— Что-то голова иногда кружится, — сказала она.

— Чудачки вы мои две маленькие, — сказал Анатолий и тихо тронул ее плечи.

Антонина взяла его руки, прижала их ладонями к своим щекам и спрятала лицо.

— Чудачки вы, — сказал Анатолий.

— Пойдем отсюда, — сказала Антонина.

— Пойдем.

Он взял ее руки, прижал их к своим щекам, потом обернулся, отыскал глазами топор, поднял его с земли.

— Оставь его здесь. Никто не возьмет, — сказала Антонина.

Она вытянула из-под дочери полотенце, перекинула его через плечо.

— Подай Катюшку.

— Я сам понесу. — Анатолий поднял дочь и осторожно зашагал из леса.

Прямо на опушке дорога распадалась: одна уходила от росстани к хутору, вторая шла прямо к оврагу, которым недавно пришел Анатолий. Анатолий свернул было к хутору, но Антонина свернула к оврагу.

Они шли медленно, не оглядываясь, и только Антонина иногда останавливалась, чтобы поправить на девочке платок или просто посмотреть на нее. Катюшка спала, и тоненькие прозрачные веки ее вздрагивали. Брови у нее были еще бесцветные, но чувствовалось, что они будут густые, как у бабки. Сумерки неторопливо собирались в глубине перелесков, сильно запахло перестоявшей травой. Где-то в стороне тонко засвистел рябчик, словно дул сквозь игольное ушко.

— Почему у вашего хутора такое странное название? — сказал Анатолий. — Езиковы норы.

— Когда здесь селились наши, — сказала Антонина, — это, верно, лет сто назад было, барсуки здесь жили. А барсуков тогда езиками звали.

— Так ведь и в других местах барсуки здесь водились?

— Водились.

— А что же тех не назвали?

— Не все же езиками были.

Прошли овраг и поднялись на равнину.

— Надоела мне эта езиковая жизнь, — сказала Антонина.

Анатолий промолчал.