Хорошо это или плохо? Я думаю, что это хорошо. Я думаю, что это удивительно как хорошо. Жаль только тех, кто умер слишком рано и кому на долю выпало несправедливостей больше, чем может выдержать обыкновенный житель земли. Или более того, чем он заслуживал. Ну не ужасно ли было бы бесконечно перерождаться и через десятки, сотни смертей переходить из одного состояния в другое? Тут и от одной-то смерти не знаешь куда деться. Перенести множество рождений. А ведь мы не знаем, вернее — не помним, что страшнее и болезненнее, рождение или смерть… Во всяком случае, у многих в раннем детстве, когда просыпается сознание, воскрешаются воспоминания о чем-то ужасном и невыносимо тягостном. Может быть, это отрывки воспоминаний об ощущениях, которые мы перенесли при рождении.

Я медленно шагаю по кладбищу, по его сухой песчаной дорожке. Здесь просторно и тихо, здесь пахнет хвоей. Вниз убегает быстрая тропинка, в деревню Паново. И возле тропинки высокий куст — цветет мальва. Большой, широкий, раструбом, цветок горит на солнце. Посреди металлической ограды. Ну и что? И хорошо, прекрасно, что именно здесь так молодо цветет красота. А над головой дятел бьет в сосну. Пустынны удары его в старое дерево. И будто бьет он в крышку гроба. И ничего нет в этом горького. Да. Умру и я. И на гроб положат крышку, а потом заколотят. И хорошо, если будет гроб, а не останусь лежать где-нибудь на асфальте, в поле, на рваных струпьях проволочных заграждений. И если меня понесут на кладбище, а рядом будут родные или близкие люди, я хотел бы, чтобы светило над ними солнце, дорога была бы легкой и чтобы легко было у них у всех на сердце оттого, что прожил я свою жизнь, в общем, так, как мне и хотелось. А это ведь не так-то уж просто: прожить жизнь именно так, как тебе хочется. И еще я хотел бы, чтобы вдалеке погромыхивал гром, как напоминание о многих и многих тревогах, которые сопутствовали, сопутствуют и будут сопутствовать человеческой жизни. А что можно сказать обо всем человечестве? На какой-то маленькой планете, которую можно облететь почти за час, которую всю разглядеть можно с небольшой высоты, просто обойти пешком, на этой планете, затерянной в необозримых пространствах, живут люди, чуть ниже или чуть выше температура нашей атмосферы — и нас уже нет. Череп человека, эту драгоценнейшую сокровищницу, можно пробить обыкновенным камнем средней величины. Человека можно убить или навсегда изувечить ничем не вооруженным пальцем. И вот перед лицом такой беззащитности люди еще никак не могут ужиться друг с другом. Стоит лишь удивляться, как человечество уцелело и как продолжает существовать.

По кладбищу здесь и там с сосен падают шишки. В полях шумит работа. Только здесь тишина. Клены взбираются по склонам и замерли, как молодые олени. Над головой бьет дятел, бьет пустынно, гулко, весело. Здесь лежит один молодой человек. Он умер двадцати восьми лет. Он умер в том возрасте, в котором я только начал печататься. И я не знаю причины его смерти. Но я смотрю на его фарфоровый портрет-фотографию здесь, над могилой, и мне совсем не по себе. Этот молодой человек удивительно похож на меня, как раз на меня двадцативосьмилетнего. Я вижу собственное лицо, овал его, четкий нос, темные, твердо посаженные невеселые глаза, чуб, мягкий, но крепкий посад головы. Пройдет немного времени, и чем я буду отличаться от него? Я буду так же лежать в земле. Быть может, здесь, в Глубоком. Или где-то еще. Но я прожил дольше него, видел больше и как много все-таки успел сделать. И мне как-то совестно перед этим Михайловым А. П. (1940—1968), вроде я у него что-то отнял. Я временами прихожу к нему и подолгу стою возле ограды. Мне чудится, будто я смотрю на самого себя и сам с собою разговариваю.

Немного дальше лежат Константиновы Мария Мироновна и Иван Константинович, и на бетонной стеле написано, что эти люди расстреляны фашистами. Здесь фашистами столько расстреляно, сожжено заживо, убито вообще, что просто нечего сказать. Неподалеку здесь деревня Артюхово, ее фашисты сожгли начисто. Деревню сожгли, но она продолжает жить.

Здесь, на кладбище, тихо и как будто все и отовсюду закрыто. Но как далеко отсюда видно и во все стороны. И вправо, и влево, и вперед, и назад. И как достойны уважения народы или просто люди, которые умеют дорожить могилами. По тому, как содержится в деревне или в городе кладбище, можно все сказать о жителях: самостоятельны ли они, горды ли, добры ли, привычны ли к труду, можно ли в трудную минуту на них положиться… Древние римляне по внешнему виду кладбищ своих врагов заключали, продолжительной или легкой будет с ними война.

Листья падают с кленов, как бы стекают по мягкому воздуху на землю. Этот шелест слышен повсюду. И если шагать здесь среди могил, а одновременно смотреть вокруг как бы со стороны, то явственно вдруг начинаешь ощущать, какие маленькие, какие героические тела покоятся здесь, на горе, которая высится своими соснами над холмистой и озерной равниной, как нелегка была их жизнь, которую они все-таки прожили так, что о них вспоминают. Они прожили и теперь навсегда ушли из круга привычных дел и ощущений.

Я спускаюсь по тропинке в поселок, где журчат мотоциклы, ревут комбайны и торопятся в поле, босоногие девчонки шлепают по песчаным тропинкам в магазин за хлебом, рыбаки ловят рыбу, а озеро блещет среди песчаных берегов, и волны его пенятся на ветру.

Ах, какие дни стоят! Какие стоят удивительные дни! И над окном вьется желтая бабочка.

А дня три назад я видел в лесу одну березку. В тишине высокого и светлого леса я ее видел. Она стояла, эта березка, среди поляны. И листья ее поблескивали. Листья были жестки, поблескивали матово, но нежно. Так всегда бывает осенью. Долго я смотрел на ту березку и, когда возвращался из лесу, все время почему-то думал о ней.

А когда я вышел на высокую скошенную гриву, то увидел деревцо впереди, в небе, на самой вершине гривы. Деревцо показалось мне знакомым. Вот оно что! Та самая березка теперь там стоит, на гриве.

Я спустился к озеру. Я прыгнул в воду и долго плавал в синей воде. Вышел на берег и опешил. Вот оно как! На берегу стояла среди песка березка, она длинно шелестела ветвями. Неужто пришла она сюда за мной?

Я шел домой проселочной дорогой. И мне все казалось, что позади кто-то с шелестом торопится. И стоило мне оглянуться, здесь или там с шелестом замирала на бегу березка.

Домой вернулся в полной темноте.

Когда же утром вышел на крыльцо, то увидел, что все оно засыпано березовым семенем. И два или три листочка золотых оставлены для меня на ступеньках.

На следующее утро я проснулся и нашел несколько влажных листочков на подушке. И на одеяле нашел. От них слышался сухой винный дух. Мне показалось, будто я слышу, как они дышат, эти листочки.

А по ночам я слышу теперь, как надо мною склоняются ветви, как на них шелестят листья и как они падают вокруг — здесь и там.