— Я действительно прошел около полумили, чтобы понять, смогу ли достичь лагеря. Но очень скоро убедился, что не смогу, и если бы не следы, уже вряд ли нашел бы палатку. Были даже минуты, когда я с ужасом осознавал, что сбился с пути. Ветер валит с ног, видимости никакой, снег сечет лицо и глаза, как дробью… Поймите, я вернулся не потому, что струсил.

— Мы это понимаем, — заверил его Уилсон.

— Когда я потерял след, то очень испугался. Не гибели, которая, так или иначе, скоро настигнет нас, а того, что перед гибелью оставлю вас двоих, совершенно беспомощных. Только поэтому лихорадочно метался в поисках следов, а затем постарался как можно скорее вернуться в палатку. Уйти в такую погоду из лагеря — значит совершить акт самоубийства, к которому мы с вами, господин капитан, решили не прибегать.

— Подтверждаю, решили, — как можно беззаботнее подтвердил Скотт, чтобы как-то сгладить конфликтность ситуации. — И хватит об этом. Самое время приступить к нашей последней трапезе. По случаю вашего счастливого возвращения, лейтенант.

— Ради такого случая у меня даже найдется немножечко спирта, — поддержал его доктор. — Из сугубо медицинских запасов. По глотку на каждого.

В течение двух последующих суток буран то на какое-то время утихал, то разгорался с новой силой. Порой Скотту казалось, что сама планета мстила им за то, что, нарушив табу, они проникли туда, куда еще не ступала нога представителя их цивилизации. Он не знал, как завершилась экспедиция Амундсена, но чувствовал, что весь свой гнев природа почему-то обрушила на его группу, превратив их, опытных исследователей, в полярных заложников, в обреченных.

Просто лежать и целыми днями покорно ждать своей смерти было невыносимо трудно. Поэтому лейтенант и доктор дважды выходили из палатки, чтобы усилить ее крепление, а также поставить на место бамбуковый шест, который служил им санной мачтой, и рядом с ним вогнать в снег лыжные палочки. С одной стороны полярники предпринимали все возможное, чтобы со временем поисковая группа еще издали могла обнаружить их лагерь, а с другой — как-то занимали себя, спасаясь от горьких раздумий и устрашающих ожиданий. Сам капитан Скотт в это время трудился над «Посланием к общественности», ко всему ученому миру.

«Причины катастрофы, — вдумчиво оттачивал он каждую фразу, понимая, что от этого будут зависеть оценки его экспедиции, — не вызваны несуразностями организации похода, а тем, что не везло во всех рисках, к которым приходилось прибегать.

1. Потеря конного транспорта в марте 1911 года заставила меня отправиться в путь позже, чем я планировал, и заставила нас уменьшить количество перевозимых грузов.

2. Непогода во время путешествия к полюсу и особенно длительная буря на 83° южной широты задержала нас.

3. Мягкий снег на нижних подступах к леднику опять-таки снизил нашу скорость.

Мы упорно боролись с этими досадными обстоятельствами и превозмогли их, но это сказалось на уменьшении нашего продовольственного запаса.

Каждая мелочь нашего продовольственного обеспечения, одежда и склады, сооруженные на внутреннем ледниковом щите, а также на протяжении всего этого долгого 700-мильного пути к полюсу и назад, были продуманы в совершенстве. Передовой отряд вернулся бы в прекрасной форме и с излишками продовольствия, если бы, к нашему удивлению, не вышел из строя человек, гибели которого мы могли ожидать менее всего. Ведь Эдгар Эванс считался самым крепким из нас.

По глетчеру Бирдмора в хорошую погоду двигаться нетрудно, но по пути назад у нас не было ни одного по-настоящему хорошего дня; этот факт, в соединении с болезнью товарища, неимоверно усложнил наше и без того трудное положение.

Как я уже говорил в другом месте, мы попали в район ужасно разбитого, испещренного трещинами льда, и Эдгар Эванс получил сотрясение мозга. Он умер своей смертью, но оставил наш отряд в расстройстве, а осень наступила неожиданно быстро.

Однако все перечисленные факты были бы ничем по сравнению с тем сюрпризом, который ждал нас на шельфовом леднике. Я настаиваю на том, что меры, принятые нами для возвращения, были вполне достаточными и что никто не мог ожидать такой температуры и такого состояния поверхности, какие встретились нам в это время года. На Полярном плато, на южной широте 85°–86°, мы имели -29°, -34°. На барьере, на широте 82°, на тысячу футов ниже, у нас было довольно регулярно днем -34°, ночью -44°, при постоянном встречном ветре во время наших дневных переходов.

Эти обстоятельства возникли совершенно неожиданно, и наша катастрофа объясняется внезапным наступлением суровой погоды, которое, казалось бы, не имеет никакого разумного объяснения. Я не думаю, что кому-либо где-либо приходилось переживать такой месяц, который пережили мы. А мы все же справились бы, невзирая на погоду, если бы не болезнь второго нашего товарища, ротмистра Отса, и не нехватка топлива на наших складах, чего я не могу понять. И, наконец, если бы не буря, которая налетела на нас в одиннадцати милях от склада, где мы собирались забрать свои запасы. Действительно, вряд ли можно было ожидать, чтобы еще больше не везло. Это был последний удар.

Мы прибыли на одиннадцатую милю от нашего старого „Однотонного“ лагеря с топливом на одну последнюю еду и с запасом еды на два дня. В течение четырех суток мы не могли оставить палатки — буря выла вокруг нас. Мы ослабли, писать трудно, но лично я не жалею, что решился на это путешествие; оно доказало, что англичане могут переносить невзгоды, помогать друг другу и встречать смерть с таким же величественным мужеством, как когда-то. Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск; обстоятельства были против нас, и поэтому у нас нет причин жаловаться. Мы решили до конца делать то, что в наших силах. Но если мы захотели отдать свои жизни за это дело во имя чести своей родины, то я взываю ко всем землякам с просьбой позаботиться о том, чтобы наши близкие были достойно обеспечены. Если бы мы остались в живых, то какую бы я поведал повесть о твёрдости, выносливости и отваге своих товарищей! Мои неровные строки и наши мёртвые тела должны поведать эту повесть.