Шрифт:
Она так нажимала на газ, выжимая из машины возможную и невозможную скорость, что у нее онемела нога. Свет фар встречных автомобилей расширялся треугольниками на асфальте перед ней и, едва успев охватить ее своим лучом, исчезал позади нее, следуя тому же безостановочному, неистовому ритму движения, что и она. Неоновые вспышки мелькали вокруг нее, сливаясь в две сплошные мерцающие полосы по обеим сторонам дороги, ало-голубые, как пламя… Габриэле, Габриэле, Габриэле — зажигалось и гасло перед глазами его имя, написанное рукой матери. Я хочу раствориться в тебе — растворяться в тебе до бесконечности… В тебе, в тебе, в тебе…
Вспышки замелькали быстрее, языки пламени поднялись до самого неба, горячее море боли хлынуло на нее, затопив все ее существо… «Я тоже хочу раствориться в тебе, Констанс. Ты не такая, как другие. Таких, как ты, больше нет. Я всегда буду любить тебя и только тебя. Тебя, тебя, тебя…»
Дневник матери лежал на сиденье рядом с ней, но те двое продолжали разговаривать друг с другом в ее голове. И если бы они только разговаривали! Они потеряли всякий стыд, они… Но неужели они не знали, что она их видит?
Она не спала уже третью ночь. Могла ли она уснуть, если все внутри у нее дрожало и вибрировало, как до предела натянутые струны какого-то слишком чувствительного инструмента под чьими-то безжалостными пальцами? Она боялась спать — боялась, что стоит ей только уснуть, и строки из дневника обретут для нее еще более реальный смысл, воплотившись в ночном кошмаре… Но дневник матери притягивал ее как магнит. Она хотела узнать все о них, об их любви. Не просто хотела: она была обязана это знать. Ведь все это имело самое прямое отношение к ней.
Останавливаясь время от времени в мотелях, которые попадались на ее пути, она погружалась в чтение дневника. Но стоило ей прочесть лишь несколько страниц, как ею овладевало такое мучительное, невыносимое беспокойство, что она спешила снова сесть за руль — и снова мчалась в неизвестность. В неизвестность… Она не знала, что будет с ней дальше, — не знала и не хотела этого знать. Ей уже было достаточно того, что она узнала о них.
Сейчас, судя по дорожным щитам, она находилась где-то в окрестностях Вашингтона. Ее удивляло, что за эти трое суток, что она провела за рулем, с ней не случилось аварии, хоть она забыла о всякой осторожности, постоянно прокручивая в уме написанное в дневнике. Наверное, ее хранила сама судьба…
Хранила для чего? Для вечных страданий?
Она еще не дочитала дневник — но осталось немного. В тот день, когда она убежала из родительского дома, она прочла лишь пару страниц, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: те двое любили друг друга до умопомрачения и видели друг в друге единственный смысл бытия.
Правда, во всей этой истории крылась какая-то загадка. Почему они расстались, если так любили друг друга? Что могло помешать им быть вместе, если оба были в то время совершенно свободны от всяких уз и могли располагать своими судьбами по собственному усмотрению? И как могла ее мать, пережив такую огромную — великую — любовь, выйти замуж за ее отца, за человека, который был ей совершенно безразличен, всего лишь через несколько месяцев после возвращения из Рима? И вообще, почему она уехала из Рима, а не осталась там с ним, если оба были так влюблены? И почему она пыталась покончить с собой, как раз когда ей присудили «Оскара» за тот фильм, и почему вдруг возненавидела кинематограф?.. По логике вещей, она должна была бы еще сильнее полюбить кино — ведь благодаря кино они и встретились. Он участвовал в написании сценария для того фильма, в котором она играла главную роль…
Она наверняка найдет ответы на эти вопросы, когда дочитает дневник. Она с трудом удерживалась от того, чтобы не заглянуть на последние страницы, где, как она предполагала, и был ключ к этой загадке. Но она заставляла себя читать все по порядку, движимая этим нездоровым, непонятным для нее самой желанием прожить вместе с ними шаг за шагом их любовь… Ведь только так она сумеет постичь всю глубину их чувств — его чувства и чувства ее матери.
Чувства представляли для нее намного больший интерес, нежели факты. Впрочем, фактов в дневнике было мало, можно сказать, совсем не было. Были лишь признания — ее и его, в которых бесконечная нежность переплеталась с неистовой, обжигающей страстью…
«Я буду до бесконечности целовать твои ресницы, и мне все равно, если тебе это надоест».
«Мне это никогда не надоест, Констанс… Но почему такой интерес к моим ресницам?»
«Не знаю. А может, знаю. Когда ты смотришь на меня, мне хочется целовать твой взгляд…»
«Это потому, что я восхищаюсь тобой?»
«Нет. Неужели ты думаешь, что я так эгоистична?»
«Это называется не эгоизмом, Констанс».
«Как же это называется?»
«Я не помню, Констанс. Не заставляй меня шевелить мозгами сейчас. Мой мозг пребывает в состоянии невесомости — и ему там очень даже уютно».
«Там — это где?»
«В невесомости, Констанс. Невесомость — это очень уютная среда для обитания. Это то же самое, что Вечность».
«А откуда ты знаешь, что в Вечности уютно? Может, там холодно и пусто?»
«Там не может быть ни холодно, ни пусто, Констанс. Мне ведь никогда не бывает холодно или пусто, когда я с тобой».
Она знала на память их диалоги. То, что она читала, моментально отпечатывалось в ее мозгу, и уже ничто не могло выдворить оттуда этих двух влюбленных, которые выражали свои чувства — и чувствовали — в точности так же, как она.