Как честный человек, Олег предупредил Лизу: «Я дом не люблю. Я – бродяга. Так что домовитости от меня не жди». Хотя позже, завершив «экскурсию» по ее жилищу, рассматривая всякие картинки, вазочки на полочках, рисунки на стенах, признал: «У вашей квартиры есть лицо».

– Почему я вышла за Олега, хотя видела, что он сильно пьет? – размышляла молодая жена. – С ним было интересно… На съемочной площадке он бывал весел, он шутил, он был очень остроумен, он был балагуром, очень чувствовал язык и удивительные какие-то выдумывал штуки… Когда моего деда не стало, я думала, что таких людей больше нет. И вдруг в Олеге я открыла похожие черты… Вот точно так же дед раскланивался с женщинами. Так ходил. Так извинялся. Так шутил и каламбурил.

Она чувствовала себя счастливой, говорила: «Когда в моей жизни появился Олег, у меня возник смысл существования в своем доме. Он был первым, кто понял, оценил и принял мою домашность. Более того, он стал ее культивировать. Когда она сообщила другу семьи Шкловскому, что Даль приехал верхом на пылесосе, тот поразился: «Далик принес в дом пылесос?! Лизочка, поздравляю: это верный признак оседлости мужчины».

Так постепенно у них строился дом, в котором всегда было очень чисто и очень вкусно.

Но через три года все-таки она приняла решение расстаться с Олегом. Потому что все шло именно так, как в старой песне любимого Володи Высоцкого:

Лиза говорила: «Он пил по-страшному просто, это было трудно… В таком состоянии его грабили, избивали, забирали в вытрезвитель. А дома он превращался в зверя: сколько раз я спасалась от него бегством!..»

Олег сам осознавал свою вину и изливал душу на бумаге: «День самосуда. Жрал грязь, и еще жрал грязь. Сам этого хотел. Подонки, которых в обычном состоянии презираю и не принимаю, окружали меня и скалили свои отвратительные рожи… Они меня сожрут, если я, стиснув зубы и собрав все оставшиеся силы, не отброшу самого себя к стенке, которую мне надо пробить и выскочить на ту сторону…»

Как-то во время встречи со зрителями в конце приснопамятного 1980 года Далю пришла записка с вопросом: «Олег Иванович, а у вас есть друзья? Кто они?». Олег, подумав секунду-другую, ответил: «Друзей у меня нет. То есть они у меня были – Влад Дворжецкий, Володя Высоцкий…» И мрачно добавил: «Я чувствую – они меня ждут…»

Говорят, подлинный талант всегда одинок. Но ответственность за его гибель не может быть возложена только на него одного. Где, как не рядом, должны быть его современники?

– Я не знал близких друзей Даля, – говорил режиссер Владимир Мотыль. – Были ли они у него? Творческой личности необходимы единомышленники, друзья, уважающие талант, способные разделить радость и горе. Но иногда я встречал Олега в окружении каких-то людей, в которых даже с большой натяжкой нельзя было предположить единомышленников. Уже после его гибели рассказывали мне, как зазывали они Олега на очередную попойку: «От гения отскакивает, – горячо убеждали самоуверенные спутники. – Тебе все можно. Подумаешь, съемка… Сыграешь ты этому… – дальше к фамилии режиссера добавлялся уничижительный эпитет. – Ничего страшного, схавает…» Если бы кто-то заставил этих «артистов» признаться, почему они не уберегли товарища, мы узнали бы, что ненависть к истинному таланту, как результат зависти посредственности, двигала поступками множества «сальери», окружавших угрюмого Даля.

И не случайно его мощно притягивал мир трагического одиночества Лермонтова:

Даль сам все понимал. Не зря же писал в дневнике: «ДРУЗЬЯ… «Больней всех ран – невидимая рана, мой друг – мой враг, о подлый век обмана!». В. Шекспир. Горе мое и беда моя – от друзей моих. Только сейчас я это понял… Борьба с этими сволочами предстоит ужасная… Может быть, ОДИН? Может быть. Но себя! Хранить себя. Это ГЛАВНОЕ. Не приспособиться, не обезразличиться. Обратиться внутрь – там моя сила, моя земля обетованная. Дело – моя крепость. Никого близко не подпускать. Я – хозяин! Я – раб!..»

Олег Иванович всегда испытывал особые чувства к слову, к книге, к литературе, к тем, кто ее создает. «Писатель – как священник… «Даже если ваш отец умирает – и вы с разбитым сердцем стоите у его постели, то и тогда вы должны запоминать каждую мелочь, как бы это ни было больно». Все это сказал Хемингуэй, и если заменить в его словах «писатель» на «артист», все это точно относится к моей профессии. Это верно и честно, и в этом нет ничего героического и тем более сверхъестественного».

В почтении Олега к литературе наверняка сказывались гены, восходящие к величайшему знатоку русской словесности, лингвисту Владимиру Далю. «На заре туманной юности», оказавшись в малознакомой компании, Олег выбирал самое милое девичье личико и начинал церемонии:

– Даль! Да, сударыня, позвольте представиться – Олег Иванович Даль. Прошу любить и жаловать!

Как Даль?! Не родственник ли тому самому «Словарю»?.. Ну, а как же! И весьма близкий, – изящный треп сплетался в невидимую паутину, которая опутывала собеседницу. Случалось, Олега заносило, и он договаривался до того, что Владимир Иванович Даль чуть ли не его дядя родной или дедушка. Спохватившись, прикусывал язык: то есть не дядя и не дед, безусловно, я еще не настолько стар, но…