Посмеявшись вместе с ней, Шейлок пожал плечами и понизил голос до шепота:

— Здесь, в Толедо, епископ не может найти лучшего применения серебру, привезенному из Нового Света, как только переплавить его в вертикальную сковородку.

Лия хихикнула.

— А люди называют хлеб «телом Христовым» и облизываются. Вампиры!

— Тише!

— Четыреста фунтов серебра из Новой Испании! Это могло бы прокормить тех безногих бедняков в течение пяти лет. — Шейлок махнул рукой назад, хотя теперь они проходили мимо полных прилавков на площади де Аюншамьенто и кучка бедняков уже исчезла из виду. — Однажды я видел оборванную женщину, стоящую на коленях перед нарисованной Непорочной Девой в одной из часовен. На ней была жемчужная корона и золотой крест на груди.

— У нищей?

— Ага… смеешься над бедняжкой.

— Нет, — быстро проговорила Лия. — Только над тобой.

— Послушай тогда, как бедняки нежно любят свои статуи. Я шепнул ей, что на один только золотой крест на статуе она могла бы купить себе ферму крупного рогатого скота за городскими стенами, если бы его переплавил мой кузин Хосеа, у которого миленькая маленькая кузница на улице де Аве Мария…

— Ты не мог так поступить!

— А она мне ответила: «Говядина питает мой желудок, а это — душу». И указала на это золотое распятие на груди Непорочной Девы. — Шейлок снова пожал плечами. — Что можно сделать с таким человеком?

— Шейлок, ты же не сказал этого женщине-христианке!

Шейлок рассмеялся.

— Ах, она просто приняла меня за протестанта.

Лия знала, что Шейлок любит ее. Так он ей сказал. Но она также знала, что он сомневается в ее серьезности. И это было естественно с его стороны. Она — дочь богатого человека, воспитана как христианка, незнакома с традициями, которые только сейчас начала изучать.

— Если ты не знаешь, что значит быть еврейкой, как ты можешь хотеть быть ею? — спросил ее однажды Шейлок под лимонным деревом ее тетки.

— Ты не понимаешь, — серьезно сказала Лия, наклоняясь вперед и касаясь его рукава. — Я — еврейка. Не думаю, что у меня есть выбор. Я только хочу знать, что я собой представляю.

Он так же серьезно посмотрел на нее, и впервые у нее появилось радостное чувство: ей удалось повернуть ключ в замке его сердца. Она не понимала, права ли она, но, произнеся эти слова, видимо, сказала что-то правильное.

— Знаю, что я не настоящая христианка, — продолжала Лия. — Я делала то, что велели мне монахини и священники, всю мою жизнь. Но это так, как вы все говорите. Мое обучение похоже на насильственное обращение твоей семьи в христианство, а значит, оно не считается. Выбирать веру может только сердце.

Шейлок выглядел задумчивым и одновременно озабоченным.

Он рассказал ей о Законе.

Иудеи, сказал он, почитают Благословенного, чье имя слишком священно, чтобы его знать, и чей лик слишком сияющий, чтобы его можно было зрить, не говоря уж о том, чтобы превращать его в тощую, страдающую маску и вешать на две перекрещенные палки на стену. Он прочитал ей псалмы на древнееврейском, потом рассказал ей на испанском, что значат эти слова: «Наслаждение заключается в соблюдении Закона». Это значит: нужно воздерживаться от загрязнения тела и священных книг, заботиться о своих близких и почитать только Создателя, Хашима, Благословенного, Всевышнего.

— Эти стихи есть и в вашей Библии тоже, — сказал он. С общими понятиями Лия была знакома, но что касается стихов, то она их никогда не читала.

Лия поглощала его слова как новое вино или манну, и он видел, что она вздыхает по нему. И все-таки ее семья была христианской, и хотя, по ее словам, она никакого выбора не делала, ему трудно было ей поверить: ведь у нее еще была возможность сделать выбор, чего у него никогда не было. Она могла выбрать себе имя, выбрать себе веру, выбрать себе мужа. И она — молода. Зачем такой удачливой девушке рисковать всем, что у нее есть, ради любви? Осознавала ли она степень риска? Шейлок чувствовал, что подвергает опасности свое собственное сердце, отважившись поверить, что Лия может выбрать двойную жизнь — согласиться всегда скрываться за задвинутыми занавесками в тайный Шаббат.

Она знала: ему хочется ей верить, и гадала, какое доказательство может быть достаточно убедительным, чтобы закрепить его веру. Все, что у нее было, она получила из рук отца, а Шейлок не хотел ничего из христианского богатства семьи де ла Керда, изнеженных донов, пожинающих деньги от урожаев, собранных мозолистыми руками морисков, обрабатывающих их земли. Нет. Лии нужно было что-то свое, чтобы отдать ему.

И она увидела это в тот холодный февральский день в окне лавки оружейника.

Кольцо с бирюзой, голубой камень, пронизанный черными нитями, напомнило ей Шейлока. Позже, когда старый ремесленник отдал ей перстень бесплатно, подарок показался мистическим знаком. Возможно, размышляла Лия, если она наденет кольцо Шейлоку на палец, она и он станут единым целым. Он подумает, что женщина, достаточно отважная, чтобы дать мужчине кольцо, достаточно отважна и для того, чтобы претендовать на опасное скрытое прошлое своей матери. Он поможет ей вернуться к себе. Она жаждала этого, она страстно желала получить свое наследство.

Хотя больше всего она хотела его.

Лия не стала лгать отцу, хотя позже, рыдая на своей постели, за дверью, закрытой на ключ снаружи, она пожалела об этом. Когда она сказала ему, что обручилась с новообращенным, известным как Бенито Гоцан, ткачом и торговцем шерстью в Толедо, он дал ей пощечину и запер в спальне без еды и питья на полтора дня. Ее мавританская служанка попала под подозрение и была уволена. И хотя в доме были слуги всех оттенков кожи и разных вероисповеданий, симпатизирующие Лии, ни у кого из них не хватило мужества принести ей достаточное количество простыней, чтобы можно было связать их и спуститься по ним в сад или открыть ворота, ведущие на улицу, если бы ей удалось спуститься.