Лия взяла его, надела на огрубевший палец Шейлока, и ей показалось, что оно просто вернулось на свое место. Камень переливался на солнце. Шейлок улыбнулся.

— Это значит, что ты отдаешь мне свое сердце, — сказал он.

Лия знала о еврейской крови своей матери. Отец, когда сердился, не таил секрета от своей дочери, так же как и от слуг, которые никогда не отказывались послушать, что он женился на женщине, во-первых, из простой семьи и, во-вторых, на новой христианке, в жилах которой текла еще не очищенная несколькими поколениями кровь, как то требуется по закону limpieza de sangre о чистоте крови.

— Полагаю, мой милый, ты считаешь, что твою кровь очистили те восемьсот галлонов мускателя, которые ты пропустил через свой пищевод, — с горькой усмешкой отвечала мать. — И только за эту неделю!

Маленькая Лия не очень верила отцу, но при каждой возможности терзала мать вопросами о ее семье — ведь она никого из них не видела. Так Лия узнала, что они были прядильщиками шелка и жили в старом еврейском квартале города; что ее религиозная бабушка, мать Серафины, умерла вскоре после свадьбы дочери; что ее менее религиозный дед, хотя и ходил к христианской мессе, соблюдал некоторые из Моисеевых законов. Мать рассказала Лии, что у нее есть тетя Аструга, старшая сестра матери, которая вышла замуж за обувщика и теперь живет на улице де ла Чапинерия. Она уже много лет не видела Астругу. А что до отца Серафины, хотя он сам и отошел от своей старой, иудейской веры часто пренебрегая ее законами, все-таки, год спустя после замужества Серафины, когда она прошла мимо отца всего в нескольких дюймах на площади Майор, он не посмотрел на нее и не заговорил с ней. Через шесть месяцев Серафина услышала, что отец умер от чумы.

Лия видела: матери было тяжело вспоминать об этом, и ее собственные глаза затуманивались слезами, когда она слушала рассказы матери. Она понимала, вопросы режут мать, как ножом, но все равно ее тянуло задавать их.

— Почему ты их оставила, мама?

Серафина засмеялась и протянула руки не для того, чтобы обнять Лию, а чтобы показать свои рукава из розового атласа.

— Не могу поверить, что только ради денег! — с негодованием проговорила Лия.

— Тогда ты думаешь обо мне лучше, чем я есть, дорогая. — Но лицо матери потемнело, и она добавила: — Да, было и еще кое-что. Меня обзывали marrana, свинья, и tornadiza, «обращенная», на рыночной площади плевали в меня. Когда мне было десять, столько, сколько тебе теперь, дорогая девочка, я видела, как моего отца били и пинали только за то, что он проходил мимо церкви.

— И все-таки ты захотела пойти в одну из них?

— Да, мы все так делали. Избежать этого было невозможно. Святое Братство [9] ищет любую возможность обвинить иудеев. Они затравили бы нас за непосещение мессы. — Мать сухо засмеялась. — Христиане пропускают их церковные службы все время. Мы же должны быть более набожными, чем они. Ну зачем тогда вся эта набожность, если за нее никакой платы? Только плевки и пинки на рыночной площади. Да, я хотела жить в красивом доме. А кто не хотел бы? А твой отец был вежливым, остроумным и красивым, когда пришел в еврейский квартал, расшвыривая золото и серебро по дороге в «Дом Венеры». Да, я догадывалась, куда он держал путь, когда впервые увидела его. У моей семьи денег было достаточно. Они были простыми ремесленниками, но искусными и бережливыми. И все же никогда я не видела, чтобы у мужчины деньги текли меж пальцев как вода, пока твой отец и его благородные друзья не прошли легким шагом по нашим дворам, высматривая какую-нибудь хорошенькую еврейку, чтобы повеселиться. Он нашел больше, чем ожидал. Он увидел меня, кормящую цыплят…

— Какими-нибудь крошками? — спросила Лия и рассмеялась, когда представила себе разодетую в шелка мать, разбрасывающую корм перед пронзительно кричащими птицами.

— О да, крошками, дорогая девочка. И мои глаза пленили его сердце. Я сделала так, чтобы это было наверняка, когда увидела этих галантных кавалеров, идущих, распевая, вниз по улице. Я побежала в дом и обвела веки углем, который купила у старой карги, торговки предметами для красоты, чтобы подчеркнуть белки! — Она подмигнула смеющейся Лии. — Моя мать позже выпорола меня, но дело того стоило. Побитый зад за идальго. На следующий день Себастьян де ла Керда принес мне подвеску с бриллиантом. Для дочери ремесленника, чьего имени он даже не знал! Он радовался, бросая вызов своему отцу, и, женившись на мне, торжествовал в своем богатстве и своей свободе…

— Свободе? — переспросила Лия. — Вероятно, легко чувствовать себя свободным и швыряться деньгами, если тебе никогда не приходилось их зарабатывать!

Мать бросила на нее быстрый взгляд:

— Ты говоришь как мой отец, когда заходила речь о Себастьяне. Как он его презирал! Но ты Елизавета. Себастьян де ла Керда — твой отец, и ты должна его уважать. Почитать его.

— Извини, мама, — ласково сказала Лия, складывая руки на коленях и подмигивая, как это делала ее мать.

Теперь засмеялась Серафина.

— Ах, я учу тебя дерзости, да? Это моя вина. Гоцан Бен Элизар, ну, был в старом квартале такой мужчина, который зарабатывал свои деньги трудом. Он научил бы тебя уважению.

— Кто?

— Мужчина, за которого отец хотел выдать меня замуж.

— Расскажи мне о нем.

— Ничего я не стану тебе о нем рассказывать. Он наводил на меня тоску своим Талмудом и Мидрашем.

— Что это такое?

— Писания евреев. У Гоцана Бен Элизара были особые взгляды. Он нашел в Мидраше — в той части, которой он владел и хранил в стене, как сокровище, — закон, который якобы гласит, что можно быть хорошим евреем, притворяясь при этом, будто ты — католик. И у него были странные взгляды, например: женщины должны учиться говорить на чистом еврейском языке и даже читать на нем. Меня изучение еврейского интересовало меньше, чем юбка с фижмами и золотой каймой, которую я видела на прекрасной донье в сезон карнавала. Мне хотелось такую же, и я ее получила!

— Ах, мама, ты довольна своим жребием.

— Елизавета, я не знаю, что такое удовлетворение. Я думала, что найду новых друзей среди старых христиан, но они все еще избегают меня. Мне не хватает моей сестры. — Голос у нее дрогнул, потом окреп. — Мне хотелось бы иметь друзей среди женщин, — тихо сказала она, вытирая глаза.

— Я — твой друг.

Мать тепло улыбнулась ей:

— Да. — Ее голос вновь обрел серебристый тон, который, как знала Лия, скрывал свинцовую тяжесть на сердце. — Я довольна своим домом, своими платьями и своей дочерью. И я ненавидела старый еврейский квартал. Я ненавидела, когда со мной обращались как с грязной собакой, и я не принадлежала к церкви, в которую меня заставляли ходить. И я всегда боялась. — Внезапно она посмотрела на Лию очень серьезно. — Одну из моих кузин схватила инквизиция, в Севилье. Ее преступление? Она купила на рыночной площади куриные сосиски вместо свиных, как полагалось бы христианке. Они сожгли ее пингой.