Гриша пришёл. В бушлате. С рюкзаком.

– Озяб чё-то, – говорит.

– Не диво, – говорит Коля. – Мне в пиджаке-то…

– А чё куфайку не надел?

– Да чё-то это… Тут, у костра-то, не замёрзну.

– А чё ты здесь, а не у лавочки?

– Там молодёжь… вдруг соберётся.

– Пусть собирается, чё нам она? Старшим место уступать обязаны… должны. Ладно, и здесь вроде нормально.

Там место Катино. Ну, чтобы это…

– Кто тут, какая молодёжь, пока не слышно никого там… Не так уж и много нынче воды, – говорит Гриша, глядя на Кемь и выкладывая из рюкзака на пень, накрыв его прежде газетой, провизию: хлеб, сало солёное и копчёное, лук, чеснок. Рядом с пнём поставил литровую бутылку водки.

– Чтоб не упала.

Коля подумал что-то. Говорит:

– Но и не мало, – то ли про воду, то ли про водку, не про молодёжь.

– Прибудет ещё, – говорит Гриша, вытаскивая из кармана бушлата складной нож и раскрывая его. – Тепло-то если установится. Ещё грунтовая добавит.

– Но, – говорит Коля. – Наверно.

Внизу, под яром, на незатопленном мыске, мальчишки в костре картошку испекли уже, судя по запаху, – лакомятся. Рыбачат: весь мысок в удилищах – как в антеннах.

– Ловится чё?! – кричит им Гриша.

– Ерши! – кричат в ответ мальчишки.

– И то дело, – говорит Гриша. – Царь из ершей уху любил.

– Да нам хоть кошек накормить!

– И кошкам надо.

Утки туда-сюда летают, очумевшие. То вниз по Кеми, то вверх по ней, то над водой, то выше леса промелькнут – как отовсюду будто гонят их, нигде им, бедным, не присесть, не передохнуть, не покормиться – жалко.

Сезон открыт, дак чё ты хочешь…

Едва доносится: стреляют где-то.

– Не охотишься на уток? – спрашивает Коля.

– Охочусь, – отвечает Гриша. – Между застольем и похмелкой… Это же, выложил вон, утка. Не ножки Буша.

– Да? – говорит Коля.

– Кряква, – говорит Гриша. – У меня же в огороде прямо лыва – я на ней и караулю… В будку – коптильня-то – залезу и сижу… Уснул тут в ней, на табуреточке… Пил перед этим чуть не сутки.

– Один?

– Да нет. Один-то почему?.. С тёзкой, с напарником.

– А, с остяком.

– Давай, – говорит Гриша, доставая из кармана рюкзака поллитровую бутылку, – сначала самогонки помаленьку тяпнем. Для разгону.

Коля молчит – так соглашается.

Разлил Гриша по гранёным, зелёного стекла, стаканам – до полоски.

– Испугался? – спрашивает Гриша. – После уже по половине.

О-о-ох.

Подумал Коля так, а не вздохнул.

Чокнулись.

– За Победу.

– За Победу.

Выпили. Закусили.

– Давай ещё раз за Победу… Потом помедлим.

Выпили.

– Во-о, – говорит Гриша. – Погнали наши немцев. То ли дело.

Снял он с себя бушлат, бросил его на жухлую сосновую хвою, прилёг на него – на костёр смотрит. И говорит:

– Фронтовиков в Ялани почти не осталось… Плетиков, Белошапкин… Да и то фронтовики-то – призвали их осенью сорок пятого, пока везли на Дальний Восток, и война уже закончилась… Но всё равно считается – участники… Ну, дядя Гоша Енговатых – тот настоящий. Тому уж тоже восемьдесят с лишним…

– Но, – говорит Коля.

– Из Ялани, – говорит Гриша, – одних комсомольцев ушло на фронт семьдесят два человека, а вернулось из них двенадцать. И это только комсомольцев… Это Олег Истомин говорил мне – знает.

– Да, – говорит Коля, беря пальцами правой руки с ладони левой муравья и бросая его на землю.

Костёр близко – отогрелись, любопытные – что тут делается – проверяют.

– А коммунистов тогда сколько? – говорит Гриша. – А мужиков простых-то, беспартийных, – кто их подсчитывал?

– Ну, – говорит Коля.

– За мужиков простых… никем не считанных… родными только… сёстрами, жёнами да матерями, – говорит Гриша. Дотянулся он до бутылки, плеснул по стаканам. – Помянем… У меня два дядьки, один с двадцатого, другой с двадцать второго – совсем мальчишки… Иван и Митрофан Степановичи Фоминых… И где схоронены, не знаю. Знал бы, хоть съездил, мать, покойница, просила, с могил земельки бы привёз… Из тех, несчитанных. Нашей, яланской, бы и там посыпал… где прах-то ихний.

– Цифры-то есть, – говорит Коля.

– Какие цифры? – спрашивает Гриша.

– В процентах, – говорит Коля.

– Я пью за дядек, а не за проценты. И за отцов… И скольких братьев я лишился, – говорит Гриша. – Сестёр и братьев… Считает кто-то… поимённо. Ну давай, – говорит. – За нерождённых.

Выпили.

– Мать рассказывала, – говорит Гриша, обсасывая утиную лытку, – что в Лукьяновку и в Тихоновку по одному вернулось только… скоро они и сгинули, деревни эти.

– Укрупнение ещё, – говорит Коля.