В детстве у меня первым героем был мой дядя Антонио. Когда его судно возвращалось в Картахену, родители брали меня с собой в порт, и, стоя под навесом причала, я в восторге наблюдал за маневрами швартовки, за тем, как обвиваются толстые канаты вокруг причальных кнехтов, как суетятся матросы на палубе, как подымается из трубы последний дым. Иногда я видел на баке и Антонио – сперва старшего помощника, а потом и капитана, – который стоял наверху, облокотившись на ограждение рубки и слегка наклонившись вперед, чтобы точнее определить расстояние до пирса, отдавал приказы. Потом, когда судно замирало у причала, я взлетал по трапу, мечтая поскорее ощутить под ногами подрагивающий от машинного гула настил палубы, прикоснуться к дереву, к бронзе, к железу переборок, вдохнуть ни с чем не сравнимый корабельный запах, а потом подняться на мостик, где между штурвалом и нактоузом стоял мой дядя, и тот, прервав на мгновение работу, подхватывал меня на руки, так что совсем близко я мог с восхищением видеть черно-золотые галуны на плечах его белой форменной рубашки. Ибо в ту пору моряки торгового флота носили фуражку с двумя скрещенными якорями и золотые галуны на обшлагах красивых синих тужурок. И в ту пору моряки торгового флота еще были похожи на моряков.

Я уже сказал, что он был для меня божеством. На следующий день после возвращения, рано-рано утром я прибегал к нему домой и забирался в кровать, между ним и теткой, требуя рассказов о морских приключениях. И он никогда меня не разочаровывал. Моя бедная тетушка, стоически приемля свой удел, поднималась и шла готовить завтрак, а я, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, слушал, как капитан четырежды терпел кораблекрушение в последнем плавании и героически отбивался от голодных акул ножом, а все мысли его при этом были только о любимом племяннике. Или как свирепые малайские пираты пытались взять его судно на абордаж в Малакском проливе, как попал в ураган, огибая мыс Горн, как наскочил на айсберг, командуя «Титаником», а спасательных шлюпок всем не хватило. И я в страшном волнении обнимал его, и слезы лились у меня из глаз, особенно когда (в истории с акулами) он рассказывал, как один за другим исчезали в пучине его товарищи.

Потом я вырос, а он постарел, и теперь уже в портах ждали его сыновья. Бывало и так, что моя профессия соединялась с его, и мы, репортер и капитан, плавали вместе – бывало и так, жизнь богата на совпадения – вот, например, при эвакуации Сахары в 1975 году, когда он командовал последним испанским кораблем, выходившим из Вилья-Сиснерос: со мной подобное уже случилось в Гвинее, и я считал себя экспертом в таких делах. И наконец в один прекрасный день, после сорока лет плаваний он вышел на пенсию и осел на суше – у моря, которое вдруг стало так далеко, словно до него пятьсот миль. И, несмотря на то, что у дядюшки было все, о чем он мечтал, – чудесная жена, обожаемые дети, – он не был счастлив на твердой земле. Я навещал его – теперь пришел мой черед рассказывать ему о приключениях и схватках с акулами, – и когда в его кабинетике, заполненном книгами и воспоминаниями, подобными обломкам кораблекрушений, мы курили, выпивали, вспоминали былое, глаза его оживали. Обычно он часами простаивал у окна и молча смотрел на дождь, и я знал тогда, что видит он другие небеса и синие моря. А море настоящее его больше не занимало. Да нет, пожалуй, даже хуже – он возненавидел его за то, что оно превратило его в изгнанника-апатрида, в тень, скитающуюся по враждебной и неизведанной земле. И сыновья не сумели преодолеть этот барьер. Старший купил баркас, но отец лишь раз ступил на палубу. Он сделался нелюдимым ипохондриком. Обзаведясь первой яхтой, я вышел с ним вместе в открытое море, надеясь хоть на миг узнать в нем божество моего детства. Но он просидел целый день неподвижно и молча, уставившись вдаль, обхватив пальцами левой руки запястье правой. И больше мы никогда не плавали вместе. И никогда больше я не говорил с ним о море.

Он умер года два назад. В то утро я долго смотрел на стеклянную пепельницу в форме спасательной шлюпки – в детстве я всегда восхищался ею, а незадолго до смерти дядя Антонио распорядился вручить ее мне. Он ушел в море и никогда больше не вернется. Он был хороший моряк. И, как это бывает даже с лучшими судами, распался, оказавшись на суше. Но я никогда не забуду, как с ножом в руке плыл он среди акул.

Мало, очень мало у них общего с тем, как изображали их романтики. Мало или вообще ничего. Лишенные искусственного ореола, созданного романами позапрошлого века и англосаксонским идиотизмом голливудских фильмов, пираты былых времен предстают такими как есть – разбойниками и убийцами. Их довольно часто смешивают с корсарами, но те, по крайней мере на бумаге, – совсем другая песня: не так давно Альберто Фортес опубликовал по-галисийски жизнеописание Хуана Гаго, уроженца Понтеведры, ставшего знаменитым корсаром. Корсары, надо вам сказать, отличались от пиратов тем, что соблюдали международные правила и грабили на морях врагов своего короля и от его имени. А пират есть пират – и точка: никакой разницы с теми, кто в наши дни нападает на корабли, грабит и убивает у карибских берегов, в Красном море или в азиатских проливах. Сволочи, если сформулировать самую суть. Я вспомнил об этом на днях, когда, перебирая бумаги, наткнулся на материалы о Бенито Сото, одном из последних классических пиратов и едва ли не единственном испанце, стяжавшем себе славу под черным флагом. Продувной бестии, чья драматическая история нашла себе приют в кадисских тангильос [53] .

Но по порядку. Корабль – семипушечный бриг «Эль Дефенсор де Педро» – был бразильским корсаром, попутно занимавшимся работорговлей: в 1823 году экипаж поднял бунт, высадил капитана на африканское побережье, а тех, кто отказался примкнуть к мятежникам, – перебил. Новым капитаном выбрали младшего боцмана по имени Бенито Сото Абоаль: этот двадцатилетний уроженец Понтеведры в 18 лет дезертировал с испанского флота. Бриг сменил название на «Бурла Негра» и вскоре стяжал себе зловещую славу, начав с захвата торгового английского фрегата «Морнинг Стар», а сразу же вслед за ним – североамериканского «Топаза», причем все двадцать пять членов команды и пассажиры (кроме одного) были убиты. Немного времени спустя между Азорами и Кабо-Верде пришел черед британского барка «Самбери». Вслед за тем, уже с богатой добычей, Сото решил идти в Галисию, чтобы реализовать трофеи первой кампании. По пути он не пропустил возможность напасть на португальскую «Мелинду», на «Сесснок» (неизвестно, под каким флагом он шел) и на английский «Нью Проспект», причем разбой этот завершился убийством нескольких членов собственного экипажа – тех, кому Сото не мог доверять и кого опасался оставить на суше по причине слишком длинного языка.

В Ла-Корунье, где пираты предъявили подложные документы, а один из них выдал себя за капитана судна, они продали захваченные грузы и решили отправиться на юг Испании или на берберийское побережье и там жить на ренту. Однако море иногда отпускает шутки тяжеловесные и несмешные: ночью они приняли маяк на острове Леон за маяк в Тарифе и в результате сели на мель у берегов Кадиса, совсем невдалеке от того места, где и сейчас стоит «Венторрильо-дель-Чато». Поначалу подкупленные пиратами власти и военные моряки хотели закрыть на все глаза, но судьба выкинула очередной непредсказуемый фортель – в Кадисе в это самое время случился пассажир с «Морнинг Стар», который узнал их и поднял шум. Итог: десятерых повесили, а тела их потом четвертовали в Кадисе, а капитана Сото, бежавшего в Гибралтар, поймали, судили и казнили по обвинению в семидесяти семи убийствах и захвате десяти судов. Как истый галисиец, Сото дурака не валял, комедию не ломал, держался молодцом, а приговор, как рассказывали очевидцы, принял со смирением и раскаянием. Чего уж тут, что было, то было, должно быть, сказал он напоследок. Или что-то в этом роде.

Однако история «Дефенсора де Педро» имела продолжение. Семьдесят четыре года спустя, в 1904-м, рыбаки обнаружили в том месте, где завершилось приключение пиратского брига, огромное количество монет, отчеканенных в Мексике в XVIII веке. Народ просто обезумел, и весь Кадис – включая стариков, детей и тещ со свекровями – с лопатами и кирками высыпал на берег. Накопали в общей сложности не менее полутора тысяч монет. Об этом даже сложили потом песенку, которую через год на карнавале обессмертил местный музыкант Тио де ла Тиса со своим ансамблем «Антиквары». Ну, тут и сказке конец – а вернее, истории про Бенито Сото Абоаля, испанца до мозга костей, а потому история эта началась со зверюги-пирата, а кончилась – тут все кончается одинаково – кадисским балагурством.