Маленький парусник под французским флагом держал курс к Вильяфранка-де-Нисо, на борту кроме троих монахов – Мигеля де Рамасы, Андреса Кории и Эуфемио Мелиса – находились лягушатник-капитан, четверо матросов да пятеро пассажиров. И буквально в нескольких милях от берега откуда ни возьмись летит на них турецкий бриг – а в те времена всех корсаров-мусульман стригли под одну гребенку, будь они хоть турки, хоть берберы, – и ну сигналить, чтоб на ботике зарифили паруса и легли в дрейф. Капитан подумал и счел за лучшее повиноваться. Нам, французам, объяснил он, с пиратами делить нечего, лучше мирно договориться о цене, заплатить и убраться подобру-поздорову. Но братьям мерседариям эта перспектива показалась не больно-то радужной. Вы-то заплатите деньгами, сказали, а мы – своею шкурой. Подданные испанского государя, к тому же – служители Господа, шугать нам до конца жизни сардин галерными веслами, а то – томиться в заключении где-нибудь в Алжире или Турции. В общем, монахи решили, что терять им нечего и чем ужинать в Константинополе, лучше уж пировать с Христом на небесах. А что до диалога культур, уточнили они, то пусть в него вступают капитанова и пиратская известно какие мамаши. Так что братия засучила рукава, подоткнула полы сутан, вооружилась чем бог послал – бог послал им четыре копья, три охотничьих ружья да три меча без рукоятей, – и, пригрозив экипажу, заперла всех – и матросов, и пассажиров – в трюм. Потом каждый обмотал рукоятку своего меча куском ткани, чтобы было за что держать, и, привязавши к левой руке подушку, изобразил себе подобие щита. А затем все трое преклонили колена на палубе и принялись молиться со всем усердием, на какое были способны. Славься, царица, матерь милосердия. И так далее.

А теперь окажите мне любезность и не спеша представьте себе произошедшую следом сцену – именно в ней изюминка всей этой истории. Вообразите корсарский бриг на двенадцать гребных скамей, подошедший к ботику с наветренного борта. Вообразите свирепых турок или берберов, пусть их аллах разбирает, – двадцать семь человек, как указано в реляции, и все столпились на носу у фальшборта, потрясая кривыми саблями и облизываясь от нетерпеливого предвкушения на манер спутников капитана Крюка. И еще представьте, какой издевательский поднялся гогот, когда они увидели на пустынной палубе троих святых отцов, самозабвенно осеняющих себя крестными знаменьями. И в то самое мгновение, когда турки перебросили уже абордажные крючья и вознамерились перебраться на борт ботика, трое мерседариев – мне они кажутся то совсем юными, то средних лет, жилистыми, сухими, но крепкими, об дорогу не расшибешь, истинные дети своего века, – вскакивают с колен, выстрелами в упор отправляют к праотцам троих ближайших к ним турок и с дикими воплями «Испания и Сантьяго!», «Иисус Христос и Пресвятая Дева!» – ну, то есть призывая к себе на помощь всех святых и Грааль из Бульяса в придачу, но не забывая выставить перед собою руку с подушкой на манер щита, – ввинчиваются в толпу корсаров, размахивая мечами как безумные и обрушивая удары направо и налево, вгоняя турок, натурально, в полное замешательство: эй, эй, любезнейшие, послушайте, тут какая-то ошибка, сейчас наша очередь на вас нападать! И рожи у турок в этот момент – как у койота Вилли [56] , когда на него свалится сейф, им самим же приготовленный, чтоб прихлопнуть Бегучую Кукушку.

И таким вот образом, отложив, верней, отшвырнув до лучших времен приличествующую духовному лицу кротость, братия за три минуты перерезала глотки дюжине – неплохо, да? – негодяев, а пятеро других сами бросились за борт: плюх, плюх, плюх, плюх, плюх. Оставшиеся же – многие из них уже были ранены – запросили пощады и сдались, увидев, как брат Мигель Рамаса приколол предводителя, а потом «насадил на то же копье еще двоих, когда бросился на него турок и вцепился зубами ему в руку, но тут на помощь пришел брат Андрес Кория и турка убил».

Не оплошали, короче говоря.

Случилось это 21 октября 1634 года, в день святой Урсулы и Одиннадцати Тысяч – плюс-минус одна-две – Девственниц. И что я могу добавить? Я в восторге от этой троицы.

Адмирал Хосе Игнасио Гонсалес-Альер, для друзей – Сисиньо [57] , моряк нетипичный, с замашками – в хорошем смысле этого слова – просвещенного военного старой школы, из тех, что заседали в академиях, занимались науками, языками или историей. Культурный, я хочу сказать, моряк. Я вспоминаю его предшественников, в которых любовь к чтению книг спорила с любовью к родине. Может статься, именно поэтому они время от времени поднимали головы – не для того, чтобы заставить всех идти в ногу, этим как раз занимались их полные противоположности, безграмотные солдафоны и злобные животные, – но для того, чтобы их сограждане стали культурней и свободней, а бесчестные короли присягали на верность конституции. Как правило, расплатой за культуру и патриотизм становилось изгнание – во Франции или Англии у вояк-оптимистов было достаточно времени и места, чтобы вдоволь поразмышлять о неблагодарной сущности этой скорее мачехи, чем матери, по имени Испания. Один из этих адмиралов особенно мне дорог, потому что он, можно сказать, олицетворяет нашу национальную трагедию, – Каэтано Вальдес, командовавший «Пелайо» в битве при Сан-Висенте и «Нептуном» в Трафальгарском сражении. Во времена царствования этой свиньи в бакенбардах, короля Фердинанда VII, Вальдес за свою верность конституции 1812 года познал вначале неволю, потом ссылку.

Но это уже другая история, а я хотел поговорить о моем друге адмирале Гонсалесе-Альере. Как читатель, я в долгу перед ним за его «Сражение на Море-Океане» – великолепное пятитомное, не полностью еще опубликованное собрание документов, в том числе писем Филиппа II об англо-испанской войне. И, конечно, за его недавний монументальный труд «Кампания Трафальгар» – два больших тома со всеми испанскими свидетельствами об этом грандиозном поражении 1805 года. Но другой долг – долг признательности – куда больше, и восходит он к тем дням, когда мой друг был директором Мадридского морского музея, а я рылся там, выискивая морские карты, эти затонувшие сокровища, чтобы пересчитать им веснушки до самого мыса Финистерре. Меня сразу подкупили любезность и благородство этого моряка, и с тех пор я испытываю к нему нежность и уважение, закаленные в долгих спорах о Трафальгарском сражении, о прорыве линии фронта в двух местах 21 октября 1805 года. Мы бессчетное количество раз обсуждали эту битву – на людях и один на один, воссоздавая картину на столе, на полу, на стене или в воображении. И меня всегда глубоко трогали обширные знания, ясность мысли, объективность и меланхолический, более похожий на любовь, патриотизм доброго адмирала, когда он говорил о врагах и друзьях, о тех, кто мужественно и отчаянно сражался за свою честь и свои убеждения.

Я рассказываю вам о старом – он ни за что не простит мне этого эпитета – мудреце, о прекрасном человеке, почитаемом прежними своими врагами, английскими и французскими эрудитами, которые гордятся его дружбой и ценят его мнение. О человеке, посвятившем себя изучению нашего наследия. Юным морякам и всем, кто любит морскую историю этой не помнящей родства страны, следовало бы устраивать к нему настоящие паломничества, чтобы слушать его и запоминать. И если им повезет завоевать его доверие и он позволит им заглянуть в трюмы, где хранятся его личные воспоминания, они смогут увидеть, как коротко и остро, будто порыв ветра или молния, выглядывает из-за всегдашней мягкости и доброжелательности другой – а впрочем, тот же самый – человек: командир корвета, холодный профессионал, который тридцать лет назад в ходе Зеленого марша [58] командовал подводной лодкой S-34 «Косме Гарсия» у берегов Агадира и Касабланки. С десятью торпедами на борту, со взглядом, уставленным в перископ, то осторожно поднимаясь ночами на поверхность, то снова погружаясь, он две недели ожидал возможности отправить на дно любой вражеский военный корабль, который первым откроет стрельбу. И когда я заставляю его вспомнить об этом – а я нарочно его подначиваю, потому что он редкий рассказчик, – я вижу, как в его глазах загорается огонек воодушевления, а голос дрожит от ностальгии, и сам он выпрямляется, словно юный офицер, каким был когда-то. В последний раз во время небольшой вечеринки, которую мы с друзьями устроили в его честь в «Ларди», он, дожидаясь жаркого, вспоминал былые времена и вдруг ударил кулаком по столу. «Мы были военными моряками! – воскликнул он. – И с гордостью носили это имя!»

Бывают моменты, когда спрашиваешь себя, не заслуживают ли страны то, что имеют. Я снова задумался об этом несколько дней назад, разговаривая с моим другом Рамоном Богой, рядовым галисийцем, уроженцем Виго, если быть точным, для которого, как и для меня, море – нечто большее, чем просто возможность позагорать на мелководье. Речь у нас зашла о том, как совпали по времени и как по-разному освещались в средствах массовой информации два события – подготовка к чемпионату мира по футболу и спасение экипажа парусника «Мовистар» во время регаты Volvo Ocean Race.

В Северном море, в шторм, с поврежденным килем, с течью в центральном отсеке, с работающими трюмовыми помпами, «Мовистар» уже пятнадцать часов шел рядом с другим парусником «АБН Амро II» – тот узнал об аварии и теперь держался поблизости с терпящими бедствие испанцами, на случай, если придется их спасать. Драматизм ситуации усугублялся тем, что на «АБН Амро II» только что погиб один из гонщиков – его смыло волной в море, и когда его удалось поднять на борт, он был уже безнадежно мертв. И теперь тело, закутанное в спальный мешок, лежало запертое в трюме. Так что можете вообразить состояние обеих команд, их ощущение одиночества посреди бесконечного моря, когда метеофаксы начали давать прогноз погоды на ближайшие двадцать четыре часа: скорость ветра 40 узлов с порывами до 50 и волны до 11 метров высотой. Шторм – может, не идеальный, но довольно близкий к идеалу.