— Был.

И тут ее озарило, судя по выражению лица. Сверкнула черная молния, высветив внутренность подсознания мертвым светом.

— Меня убил любимый человек?

Роу захлопал в ладоши.

— Браво! Я верил в вас, и не ошибся.

— «Сучье семя»… Вряд ли это любимая женщина или преданный друг. Скорее так говорят о детях. Меня убил… мой сын?

Роу кивнул, уже без улыбки. Складки у губ сложились в гримасу сочувствия. Глаза, правда, продолжали взирать с бесстрастным любопытством.

— Да. Младший сын. Самый любимый.

— Бог мой… Но за что?

— Мы включим сейчас диктофон и сообща разберемся.

Разбирались мы долго, часа четыре, по многу раз прокручивая запись на диктофоне.

Юдит с удивлением заметила, что не узнает свой голос на пленке: низкий, надтреснутый, резко отличающийся от ее обычного тембра. Интонации были то спокойными, то грозными. В самом конце прорвалась чудовищная, до ярого крика, боль. И проклятие.

— Боже, — пробормотала она в ужасе. — Неужели я так говорю, когда волнуюсь и не контролирую себя?

— Было от чего волноваться, — буркнул я, глубоко вдохнув, чтобы не задохнуться от сочувствия.

Постепенно общими усилиями нарисовалась более-менее связная картина.

В прошлый раз Юдит приходила на землю лет 200–250 назад. Простым охотником и пастухом. Жила в горах («Потому меня так тянет к суровым пикам!»), в небольшой деревушке.

— Вы бывали когда-нибудь в Албании, Черногории или на Крите? — поинтересовался Роу.

— Нет, не приходилось.

— Жаль: возможно, вы узнали бы места. Это где-то там. А может, на Корсике.

— Разброс стран немаленький.

— Горы, простая пастушеская жизнь и кровная месть. Кстати, на Корсике и на Крите она до сих пор существует.

— Из-за этой самой кровной мести меня и убили, — горестно заключила девушка.

Он был уважаемым человеком в своей черногорской или критской деревушке, что ютилась высоко в горах, над Ионическим морем. Немногословный, основательный, сильный. Глава семьи: жена, трое детей, старики-родители. Вендетта была застарелой, и многие ее участники с обеих сторон втайне мечтали поставить точку: слишком много юношей и взрослых мужчин полегло за тридцать, без малого, лет. Но никто не ставил, боясь запятнать свою честь. Кровь лилась, все новые вдовы одевались в черное, а матери каменно молчали, идя за гробами сыновей (рыдать в этом суровом стране даже женщинам считалось стыдно).

Его звали Грегос. Он никого не убил, хоть и принадлежал к враждующему клану. Ему претило убивать людей. Иное дело — косули, кабаны и черные горные лисы. Сыновья же, особенно младший, горели жаждой мести и учились, уже лет с семи, метко стрелять из ружья и владеть ножом.

Ему было около сорока пяти, когда это случилось. В жаркий июльский полдень на охоте он встретил раненного молодого парня. Врага. Его травили, как зайца, сразу трое, и кто-то прострелил ему плечо — возможно, один из двух его сыновей. Каким-то чудом парню удалось спрятаться в густых кустах под обрывом у речки, и его не заметили. Грегос тоже прошел бы мимо, если бы не его охотничий пес, учуявший кровь и страх и принявшийся, сбежав с тропы, заливисто облаивать кустарник.

Юный враг готовился дорого отдать свою жизнь: он направил на Грегоса нож, ходивший ходуном в слабой от потери крови руке. Тот коротко рассмеялся, без труда выбил нож на землю и склонился над раной. Она не была смертельной, но сильно кровоточила, и охотник наложил повязку, оторвав полу своей домотканой рубахи. За этим простым действом они разговорились. Так, ни о чем особенном. О жарком солнце, о холодной речке, о жгучей ране навылет. И о кровной вражде: кажется, он был двоюродным внуком того охотника из села, лежащего за перевалом, из-за которого и закрутилась тридцать лет назад кровавая история. Но об этом всего два слова. О чем тут говорить? Все и так понятно.

Было ясно, что до дому парень не доберется: десять миль без малого, да еще в гору. И Грегос предложил ему дойти вместе до его деревушки, что была всего в полутора милях. А там отлежаться в его избе до полного исцеления. Он клятвенно обещал, что в его доме внук врага будет в полной безопасности. Поколебавшись, парень согласился. Собственно, иного выхода у него не было. При поддержке Грегоса он сумел доковылять до села, и хозяин устроил его в самой светлой из своих комнат и велел жене промыть и заново перевязать рану. В доме, как, впрочем, и во всей округе, царил строгий патриархат. И жена, молчаливая, торопливая женщина, задала только один вопрос и, получив в ответ кивок, не посмела ни возразить, ни расспросить о подробностях.

Выйдя после всех хлопот гостеприимства во двор, Грегос лицом к лицу столкнулся с разгоряченными сыновьями, сжимающими в руках ружья. А за калиткой толпились односельчане, главным образом, молодежь, и хмурые лица их были красноречивы.

Грегос спокойно сказал сыновьям — но так, что слышали и сыновья соседей, и сами соседи, и внук врага, затаившейся на лежанке у окна в горнице, что раненого никто не тронет, и он будет жить в их доме до полного выздоровления. Не тронет его никто и в лесу, по пути домой. Больше того, поскольку человек этот будет жить под его крышей и есть его хлеб, из врага он превратится в названого брата. И тот, кто посмеет обидеть его названого брата, будет иметь дело с ним, Грегосом.