Мара поднялась, удовлетворенно усмехаясь. Она забыла про свою чашку, и та осталась нетронутой. Прежде чем выйти, бросила:

— Допивайте свой остывший чай и не подавитесь, мой любезный ночной горшок! Я наполнила вас по горлышко, и теперь мне легко и хорошо. Я полетела!

Она расхохоталась, совсем по-девичьи, звонко и глуповато, и хохот долго еще был слышен снаружи.

Меня не задела ее намеренно оскорбительная фраза о ночном горшке. Было не до обид: Пчеломатка разбередила рану, затронула столь болезненную и столь значимую для меня тему — о любви.

В пору увлечения мифологией, которую мне нравилось видеть неким зашифрованным знанием о законах мироздания, не раз размышлял о греческой богине любви Афродите. Будучи дочерью Урана, рожденной весьма своеобразно: из океанской пены, в которую добавилась кровь и сперма детородного органа, отсеченного у отца безжалостным сыном-Хроносом, она старше всех прочих олимпийцев и, следовательно, представляет собой более первичную и мощную силу. По отношению к главе богов Зевсу она является тетей. А для Хроноса-времени — сестра.

Греки молодцы, они уловили суть. Больше того, создали развернутое учение о видах любви, коих, согласно Аристотелю, целых шесть. От самой высокой и жертвенной — агапе, до рассудочной прагмы, напоминающей брак по расчету. Мара, несомненно, пылает любовью-манией, которая в родстве с одержанием или тяжким психозом. Жгучий коктейль из страсти, ревности, ненависти, желании поглотить поддавшегося и уничтожить отвергнувшего. Поистине, именно к этому виду любви подходит образ спермы, смешавшейся с кровью в безбрежной океанской воде.

Любовь — исконная космическая сила, потому без нее нельзя. Можно обойтись без денег, крыши над головой, без разума, без здоровья. Но не без любви.

В одном из романов Айрис Мердок, что запал в душу в юности, была фраза: «Без любви человек умирает, как затравленная крыса». Она звучала по поводу самоубийства сестры главного героя, ничтожной и никчемной старухи. Когда прочел ее, еще не знал, что запомнится на всю жизнь. Что окажется лейтмотивом моей жизни, ее девизом.

Клеймом.

Несмотря на поздний час, едва за Марой закрылась дверь и утихла разбуженная ею душевная буря, я бросился разыскивать Юдит. Уже не церемонясь, постучал к ней в избушку (она жила одна, как и я: соседку с неделю назад благополучно переправили на другую сторону подземной реки). Волнуясь, объяснил, что пришел с очень важной вестью. И был, с большой неохотой, то ли реальной, то ли нарочитой, впущен внутрь.

У Юдит оказалось очень холодно. Она была в толстом свитере ручной вязки и шерстяных носках. Открыв дверь, вернулась на диван, где сидела, укутав одеялом ноги.

— Бог мой, Юдит! У вас проблемы с отоплением?

— Видимо, да.

— Так отчего вы не скажете Лаггу? Он тут же пришлет сантехника. Днем тепло, но ночи еще холодные. Невозможно жить в таком морозильнике: вы подхватите воспаление легких.

— Было бы замечательно. Но о чем вы пришли поговорить? Тема отопления не особо мне интересна, уж извините.

В комнате не было ни стула, ни кресла, и я присел на диван, осторожно, стараясь не задеть ее ноги. Юдит выглядела изможденной и апатичной. Под глазами тени, зрачки безжизненны.

— Юдит, что с вами? Вас так расстроило путешествие в прошлую жизнь?

Она дернула ртом.

— Все то же, Норди. Ничего нового или обнадеживающего это путешествие мне не открыло.

Меня подхватила щемящая волна нежности и жалости.

— Маленькая моя… — голос дрогнул.

Юдит тут же злобно сощурилась и отодвинулась к самому краю дивана, хоть я ее не касался.

— Не маленькая и не ваша! Мне двадцать девять — вполне зрелый возраст, чтобы принимать самостоятельные решения. Вы пришли опять меня отговаривать от окончательного конца? Мне ненавистно это мироздание, и я скажу ему: «Прощай! Будь ты проклято».

— Вы заброшены в чулан мироздания. В темный, холодный, вонючий и тесный чулан. Как же можно, обитая в чулане, судить о мироздании в целом?

— Можно. Одно ваше словечко «заброшена» говорит о многом. Меня забросили — как шелудивую собачонку, как ненужную ветошь. Будь проклято мироздание, в котором есть господа и рабы, палачи и жертвы. В котором сын стреляет в отца, а отец душит дочь. И вы, с вашими уговорами, будьте прокляты!

Она показала мне средний палец (длинный и дрожащий, как струна) и вжалась в угол дивана. Серые глаза блестели яростно и враждебно.