Шрифт:
— Погоди, старик, погоди болтать. Этот тип, он проведет нас через границу? Потом, ночью, да?
— Он не хочет…
— Чего-о? Ты ж говорил, он золото любит?
— Другой совсем стал Ахмет. Больше не любит золото. Телевизор любит. Он сказал, что ему некуда будет девать золото.
— Вот гадюка! — возмутился Саманюк. Он незаметно для себя, с легкой руки Левана Ионовича, приучился думать, что если в рюкзаке за спиной столько золота и долларов, то вся и все должно подчиняться их планам и желаниям.
— Как же так? А ты говорил, что…
Чачанидзе пожал плечами под рюкзаком:
— Так…
— Старик, что ж теперь? Ты башковитый, придумай что-нибудь!
Чачанидзе ответил глухо, без прежней надежды:
— Едем в Ереван. Там жил один армянин, художник, умел делать документы. За границу едет много туристов. Нас не пустят сейчас, но если кое-что подправить в документах…
— Но ты хорошо поговорил с Ахметом? Может, его шпалером припугнуть?
— Дурак ты, Миша.
Да, в таком деле не припугнешь: согласится для понту, да и сдаст пограничникам.
— А до границы далеко?
— Вон ту гору смотри. Видишь? Правее. Так вот, та гора в Турции.
— Слушай, старик, а если так прорваться? Пистолет есть, с полной обоймой…
— Перестань. Если и прорвемся, турки вернут. В Ереван надо.
Прошли улочку, миновали последний домишко, обогнули скалу. Начался спуск. Слева вставал бурый камень скал, справа падал в ущелье крутой каменистый откос. Там, внизу, клубился туман, розово озаренный сверху уходящим за горы солнцем. И они шли вниз, где ждал их туман, такой розовый сверху. Рюкзаки — с золотым песком у Саманюка и с пачками банкнот у Чача-нидзе, — отяжелевшие от неудач рюкзаки мягко подталкивали их в спину. Саманюк шел сзади, наблюдал с неотвязной ненавистью, как безвольно болтаются руки старика, качается над рюкзаком белая голова. Запутал, падла, заморочил башку золотыми мечтами, виллами… Стрельнуть бы ему в затылок, гаду.
Отвел глаза от стариковской спины, остановился. Поправил лямки рюкзака. Поискал взглядом и нашел гору, которая уже в Турции. Гора как гора. Не шибко и далеко. Еще недавно, когда разыскивали в Сухуми дом, вернее, двор, Саманюк готов был вернуться в таежный поселок, плюнув на все эти липовые виллы. Но после того как раскопали тайник Чачанидзе…
— Стой! Руки вверх!
Как током ударило Саманюка: всыпались?!!
Чачанидзе простонал, выставил вперед ладошки, словно защищаясь, и не удержался на ногах, упал.
Всыпались?! Конец?! Саманюк отпрянул к скале, вырвал из кармана пистолет и, скользя спиной по камню, стал отходить назад, откуда пришли.
— Стоять! Брось оружие!
И за спиной тоже?! Зажали! Некуда! Хана! С обрыва вниз? Чтоб сразу…
— Эй, брось пистолет!
Сдаваться? Колония опять, «гражданин начальник», барак… Вилла — за колючей проволокой… Ух сволочь, старик!
Впереди из-за камней поднялся кто-то в штатском, без фуражки.
— Да брось ты пистолет, тебе что, жить надоело?
— А вот сейчас всажу пулю, и видать будет, кому жить надоело! На, лягавый, получай напоследок от Мишки Саманюка гостинец!
Но он не выстрелил. Безразличная вялость подогнула колени, сама опустилась рука. Звякнул о камень выпавший браунинг.
— Нате, берите… — еле слышно прохрипел Саманюк.
К нему подошли, подняли из-под ног пистолет. Щелкнули наручники.
— Иди.
Он пошел. Услышал, но не понял слова:
— Товарищ лейтенант! Старик-то умер!
Саманюк смотрел вниз, в ущелье. Из ущелья курился навстречу солнцу розовый туман, в нем возникали и таяли призрачные дворцы, виллы…
ШЕСТЬ НЕ ВЫДУМАННЫХ ИСТОРИЙ
Поздний рейс
1
Никола Ковалев начинал эту историю так:
— Вечером я малость тяпнувши был…
Приятная часть воспоминаний на этом и кончалась, дальше все ухудшалось — и память, и события.
Он проснулся от холода. Спал раздетым, как и подобает добрым людям спать по ночам. Только почему-то он не дома в постели, а на городской улице, безлюдной и темной в этот полуночный час. Никола сел, поддерживая ладонями тяжелую больную голову. От холода и похмелья трепала дрожь. Ощупал, оглядел себя — да-а, не по сезону одеяние: носки, трусы, рубашка-олим-гжйка и боле ничего. Где пиджак? Где штаны?
Нельзя сказать, чтоб свои четверть века Никола прожил удачно: дважды женат, дважды судим, не считая мелочей. Сам не прочь украсть, что плохо лежит. Но когда грабят тебя, это неприятно! Воры «увели» и польский плащ, в кармане которого, как смутно он помнит, должно остаться рублей двенадцать — «для ремонта башки». Вот развелось жулья — ни выпить спокойно человеку, ни вздремнуть! Куда милиция глядит?!