Бабусю поблагодарили, чемодан взяли с собой.

Саманюк стоял минуту, чувствуя за спиной замкнутую дверь. Вытер рукавом потный лоб и повалился ничком на топчан, вцепился крепкими зубами в набитую соломой подушку, грыз, словно не подушка это, а ненавистное чье-то горло. Без слез злобно плакал: попутали, обложили кругом, стиснули!!

Злобный страх трепал его, и он рвал зубами подушку… Как они зажали на допросе! Никаких ведь вроде улик не было — и вдруг сошлись все улики разом. Старуха, у которой жил в Сладковке, опознала его — и полетело к дьяволу алиби. Федьку Габдрахманова в колонии откопали, старая удачная кража выплыла. Ух, подлюга Федька! Заложил напарничек, сам выкрутиться мечтает! Его показания следователь к концу приберем, включил магнитофон… И Федькин голос все в точности выложил, как кассу брали в Малинихе…

Когда Саманюк услышал голос Габдрахманова: «..Мишка ломом сейф ломал, деньги брал…» — думал, не выдержит, схватит и разобьет к черту магнитофон, как Федькину бы башку…

Выдержал. Слушал. Ухмылялся затравленно. А что в душе творилось! У-у, перестрелял бы всех, изгрыз! Подлюгу Федьку, следователя, милицию, всех!.. Бежать бы, вырваться из этой камеры, гульнуть напоследок на полную катушку… А там хоть трава не расти — как говорил отец, Кондратий Саманюк, чтоб он в гробу перевернулся!..

Эх, не уйти отсюда… Ничего не может он, Мишка Саманюк.

Так что ж, расколоться? Признать вину? Этот следователь Загаев, он в своей работе спец… Может, раскопает, что не так уж виноват Мишка Саманюк, что не за что его расстреливать… Подвели бы под статью «за превышение необходимой обороны»…

В конце допроса следователь спросил:

— Признаете вину? Будете давать правдивые показания?

Ответил равнодушно, и голос не дрогнул:

— Какие признания? Вашего Габдрахманова я знать не знаю. И вообще, тут нарочно все подстроено, чтоб невиновного человека засудить. Я жаловаться буду! Ни в чем не виноват, не в чем признаваться!

— Как хотите. Но советую подумать.

Нашел в себе силы нахально усмехнуться:

— А если не надумаю?

Следователь посмотрел на него с удивлением.

— Да вы что, как в первый раз под следствием! Улик достаточно и без вашего признания.

— Какой мне толк убивать Чирьева?

— Вот вы сами и расскажите, какой толк вам был. Идите в камеру.

Встал. И из последних сил доиграл роль:

— Настырный вы мужик, гражданин следователь. Раскрыть убийство не можете, так невинного человека под «вышку»…

— Зачем вы это, Саманюк? Бессмысленное запирательство поможет разве? Лучше бы рассказали все подробно.

Рассказать подробно? Про что? Про отца, про детство? За детство наказание не сбавят.

А отец… Вот кого расстрелять бы своевременно!

Редкостной был гадюкой Кондратий Саманюк. Мишка и отцом его не называл — не с чего. Заявлялся домой на недели, пропадал на годы — то в бегах, то в колониях. Но и когда отец отсиживал длинные сроки, его воровская судьба все равно давила Мишку. Давила с тех пор, как один пацан во дворе крикнул со смехом: «А я знаю, знаю! У тебя отец — вор!» В ту пору было Мишке лет девять, но он понял, что пацан правду говорит. За то и избил пацана. Его избил, а себя почувствовал обиженным. Кем обиженным? Неизвестно кем… Почему у других отцы каждый день с работы домой приходят, а у Мишки… И стал он недолюбливать тех, у кого отцы каждый день с работы приходят. Приятели находились среди таких же, как сам, сыновей неудачных отцов.

Было Мишке годов уж четырнадцать, когда папаша домой надолго пришел. Его покалечили за что-то свои же, уголовники. По-прежнему крупно красть уже не мог. Так, ловчил по мелочам. И оттого стал характером еще паскудее. Работать не привык, по пьянке орал все: здоровье мое по тюрягам развеялось, так пущай теперь общество меня поит-кормит! Смирная, безответная мать работала, его кормила, и он ее за это бил.

Кондратий ко всему был равнодушен, когда трезв, и ко всему злобен, когда пьян. Мишку трезвый не замечал. Зато после первых «сто грамм» находило на Кондратия красноречие, охота была кого-то поучать, «воспитывать». Если Мишка не успеет удрать, отец его ловил и «воспитывал»:

— Ты! На, пей! Пей, позволяю. Но-но! Тебе кто подает? Отец подает! Дают — бери, а бьют — беги. Когда не дают, все равно бери, хватай и смывайся короче. Чего морду воротишь, гаденыш! В школе пить не велят? А ты ж не в школе пьешь, хо-хо! Плюй ты на них на всех, отца слухай. Миша, сынок, батя твой погулял в свое время, во как погулял, под завязку! Хоть матери спроси. Галька! Скажи ему, гаденышу. Тебе, щенок, так не гулять, не-ет. Ты будешь хребет гнуть на прё-из-водстве, тьфу! Копейки до получки считать, хе-хе. А я гулял!

Более злобного человека не видел Мишка ни до, ни после. Кондратий ненавидел квартиру, дом, улицу, Дворец культуры, милицию, радио, жену и Мишку. Ненавидел все. Во всем изыскивал подлые тайные чьи-нибудь умыслы. Пачкал домыслами Мишкину школу, молодую классную руководительницу, которая иногда приходила поговорить с родителями о поведении сына. Сперва мальчику было обидно за красивую учительницу. Но защитить ее от грязных отцовских слов он все равно не мог. Думал: вот вырасту, уж я дам гаду! Мишка молча копил злобу на отца.