— Кто его знает, чем все это кончится, — многозначительно говорил Богдан Данилович. — По правилам за такие проступки… сами знаете, но нет правил без исключений. Поживем — увидим.

Василий Иванович пробыл в областном центре недолго. Сразу же с вокзала он направился к председателю парткомиссии. Тот долго мучил Василия Ивановича расспросами, заставляя припоминать даты и фамилии очевидцев. Под конец сказал:

— Сегодня я обо всем доложу первому секретарю. Может быть, будут тебя обсуждать на бюро.

Ночью Рыбакову позвонили в гостиницу: его немедленно вызывает первый секретарь обкома.

Через полчаса Василий Иванович входил в секретарский кабинет.

Хозяин сдержанно поздоровался.

Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, словно готовясь к поединку.

— Так вот, товарищ Рыбаков, — медленно и строго заговорил секретарь. — Прочел заявление на тебя и твою объяснительную записку. Кое в чем ты крепко заблудился, и за это мы тебя накажем. — Выдержал небольшую паузу. Прошелся по кабинету. Остановился перед Рыбаковым. — Слышал последнюю сводку? — И уже горячо, взволнованно: — Берлин взят! Не сегодня-завтра фашисты капитулируют. А это значит — победа. Твоя победа, комиссар Рыбаков. Твоя победа, секретарь райкома Рыбаков. И я от души поздравлю тебя. Давай, друг, руку. Вот так…

Лицо Рыбакова вдруг дрогнуло. Он закрыл глаза, круто повернулся, отошел к окну.

Секретарь обкома сделал вид, что ничего не заметил, а может, у него тоже защипало глаза. Он долго молчал, прохаживаясь по кабинету. А потом сказал:

— Поезд будет утром. Тебе незачем его ждать. У подъезда ждет мой вездеход. Через шесть часов будешь дома.

Откуда появилось какое-то странное чувство вины, Степан не знал, но чем ближе подходил он к двери кабинета, тем сильнее становилось это чувство. Степану казалось, что, ступив за порог, он скинет с себя тяжелую ношу и свалит ее на плечи Василия Ивановича. Еще один груз ляжет на широкие рыбаковские плечи.

Только плечи эти сегодня Степану показались вовсе и не такими уж широкими и даже совсем не широкими. И сам Рыбаков был какой-то другой. Постарел, что ли? Пожалуй, да. Седина со всех сторон наступала на густую чернь его волос. Белые ручейки растеклись по ним во все стороны. Глубокие жесткие складки прочертили подковки от крыльев носа к уголкам плотно сжатых губ. Исчеркан бороздами высокий прямой лоб. А подле черных, широко расставленных глаз роятся, мелкие морщиночки.

Острая жалость кольнула Степаново сердце. И он еле сдержался, чтобы не кинуться к Рыбакову. Обнять бы его и сказать какие-то необыкновенные, сердечные слова. Всем, всем был для него этот человек — и отцом, и другом, и наставником.

— Я пришел, Василий Иванович.

Рыбаков вышел из-за стола, протянул руку, сказал свое излюбленное: «Здоров», — и сразу преобразился: помолодел, повеселел. Обычным жестом одернул гимнастерку, поправил ремень, и вот уже перед Степаном стоял прежний Рыбаков — высокий, плечистый, поджарый.

— Что кислый такой? — улыбнулся Василий Иванович. — Проходи садись.

Они сидели друг против друга. Партийный и комсомольский секретари. Дымили папиросами и молчали.

Бесшумно скользят минуты. Бесшумно и неуловимо. Потрескивает махорка в самокрутках. Уплывает в распахнутые окна синеватый дым.

Они сидят и молча смотрят друг на друга, не спешат начинать последний разговор. Между ними узенькая полоска стола, шириной в пятнадцать лет. По возрасту младший старшему и в сыновья не годится. Но прожитое измеряется не годами.

— Значит, уезжаешь учиться?

— Надо, — почему-то виноватым голосом ответил Степан.

— Надо, — твердо сказал Рыбаков. — Просто необходимо. Ты ведь наша смена…

Синельников хотел что-то сказать, но Василий Иванович движением руки остановил его и продолжал:

— Войне конец. Вместе с ней конец многому из того, чем мы жили, что считали правильным. Жизнь пойдет той же дорогой, но с другой скоростью и на иной высоте. И чтобы поспеть за ней, надо иметь нужный запас энергии, знаний… А ведь мы должны не поспевать за жизнью, а идти впереди нее. Понимаешь? Многим это окажется не по плечу. И заменить придется вам, тебе…

— Что вы, Василий Иванович. Вас заменить?

— Может быть, и меня. Ничего удивительного нет. Я бы только хотел, чтобы меня заменил именно ты…

— Да. — Вздохнул, погасил окурок. — Как-никак, а мы все эти годы шли в одной упряжке. Вместе тянули воз. Вместе двуногих волков ловили, а от четвероногих сами драпали. Помнишь? — Улыбка плеснулась в глазах, растеклась по лицу. — Всякое бывало. — И уже другим, серьезным тоном: — Я знаю тебя и верю тебе. С нашей дороги ты не свернешь. Честью, званием своим партийным не поступишься. Кривых, скользких тропок искать не будешь…

— Не буду, — эхом откликнулся Степан.

— Много ты испытаний выдержал, а впереди их того больше. Вот строили мы индустрию, создавали колхозы — думали, это и есть наш главный экзамен. Началась война, и мы решили, что она — наше главное испытание. А мне кажется, главный экзамен впереди.