Степан выпрыгнул из ходка.

— Ты куда?

— В колхоз «Новая жизнь», — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Почему раздетая? И босиком. Полезай в ходок. Живо.

Он подсадил девушку под локоть. Скинул мокрый пиджак, набросил Зое на плечи, прикрыл сеном ее грязные озябшие ноги. Сел рядом, тронул коня.

Она сидела взъерошенная и жалкая, как мокрая птица. Золотые волосы сосульками прилипли к щекам. Губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Как же ты так? — сокрушался Степан. — Ни пиджака, никакой обуви. Надо было…

— Знаю, что надо было. — Она всхлипнула и вдруг заговорила почему-то шепотом: — А у меня ничего нет. Ни башмаков, ни пиджака… Всего два платья. В котором выступаю и это. И вот босоножки. Они последние… — Закрыла ладонями лицо и замолкла.

«Идиот, — корил себя Синельников. — Дурак. Мог бы и сам понять, что у нее ничего нет. И она глупая. Не отказалась от командировки, не попросила помощи. Фу, черт».

Он повернул лошадь и что есть мочи принялся погонять ее. Каурко, почуяв дом, припустил со всех ног. Зоя перестала плакать, открыла лицо, но сидела молча, опустив голову. Синельников тоже молчал всю дорогу.

Только спросил:

— Ты туфли какой размер носишь?

— Тридцать шестой, а что?

Он не ответил. Остановил лошадь против окон райторга. Выскочил из ходка и прямо в кабинет Федулина. Прикрыв дверь, вплотную подошел к столу.

— Слушай, Федулин. Никогда тебя ни о чем не просил и не попрошу. Но сейчас, сию минуту мне нужны сапоги или женские ботинки тридцать шестого размера и какая ни на есть фуфайка. Молчи. Не спорь. Не для себя прошу, не для матери. Видишь, в чем человек в командировку ездит? — кивнул на окно, за которым сидела в ходке Зоя Козлова.

— Постой, постой. Да это же наша артистка. Из Ленинграда которая…

— Понял? Ну и хорошо. Теперь давай команду кому следует, только не вздумай отказать…

Федулин многозначительно мдакнул, почесал редкую рыжую макушку и потянулся к телефонному аппарату.

Пока он дозвонился до базы, пока ждал, когда подойдет к телефону какой-то Фомич, и уговаривал его отыскать одни кирзовые сапожишки, Синельников стоял не шевелясь. Наконец Федулин поблагодарил невидимого Фомича за услугу, сказал, что за сапогами сейчас зайдет секретарь райкома комсомола, и повесил трубку.

— Сколько все это стоит?

— Так. Сапоги сто двадцать и фуфайка, наверное, столько же. Бери двести пятьдесят рублей. Ну и магарыч, по военному времени хотя бы поллитровку, — хохотнул Федулин.

Степан тут же позвонил в райком комсомола.

— Фрося, — сказал он заведующей учетом. — Возьми двести пятьдесят рублей и беги на базу райторга. Я сейчас подъеду.

Сказал Федулину «спасибо», пожал ему руку и вылетел из кабинета. Легко вскочил на облучок, хлестнул лошадь.

— Завезите меня, пожалуйста, домой, — попросила Зоя.

— Сейчас, — пробурчал Степан, направляя лошадь к базе.

Дождь перестал. Небо посветлело. Вымытые деревья засверкали яркой зеленью.

Зоя долго отказывалась взять сапоги и фуфайку.

— Не ерунди, — сердито прикрикнул Степан. — Это тебе по ордеру выдали. Спроси сама у Федулина.

— А деньги?

— Когда будут, отдашь.

— Я отдам сегодня же. Сколько?

Он укоризненно посмотрел на нее, покачал головой.

— Эх, Зоя. А еще ленинградка… Сейчас завезу тебя домой. Помойся, обсохни, перекуси. После обеда заеду и довезу до «Новой жизни». Мне все равно по пути.

— Спасибо, — прошептала она, слезая у Дома культуры.

С первых дней войны малышенский Дом культуры превратился в пересыльный пункт. Кто только не побывал в его стенах! А поздней осенью сорок второго года его заняли эвакуированные ленинградцы. Это были последние, кому удалось выскочить из смертельного кольца блокады. Они приехали налегке, с маленькими узелками и чемоданчиками. Все ценное, что им впопыхах удалось захватить с собой, они проели за долгий путь. Они не рядились на привокзальных базарчиках. Без сожаления отдавали любую вещь за буханку хлеба, кринку молока, котелок горячей картошки.

Не все добрались до места назначения. Многих по дороге схоронили или полуживых от дистрофии сняли с эшелона.

А те, что доехали до Малышенки, шумным цыганским табором разместились в Доме культуры. В основном это были люди умственного труда. В них Сибирь нуждалась всегда, а теперь тем паче. За несколько дней ленинградцы разъехались по деревням. Сибиряки потеснились, по-братски разделив с эвакуированными и хлеб, и кров.

Дом культуры опустел. Только в гримировочной комнате, за перегородкой, сколоченной из старых декораций, осталась жить семья Козловых. Две женщины. Немолодая, худощавая, с задумчивым лицом и пугливым взглядом Мария Александровна и с ней дочь Зоя.