Шрифт:
— Мой дорогой старый друг, не браните нас. Нам так приятно чувствовать себя школьниками. Мы развлекаемся, как умеем, и развлекаемся очень невинно. Видите ли, господин де Севинье и я, мы очень похожи друг на друга: мы оба — точно звери в клетке; я в супружеской клетке, более узкой, а он в дипломатической и светской, которая тоже не слишком широка. Теперь вы понимаете, как мы жаждем воздуха! Мы носимся по прекрасному, пустынному, бесконечному Стамбулу, как выпущенные на волю жеребята; и в этот короткий час мы полны иллюзий свободы, нам кажется, что мы оборвали уздечки и сломали запоры. Послушайте, ведь ради этих иллюзий стоит чем-нибудь рисковать… И потом, чем? У вас армянские глаза — огромные. Вы видите все в преувеличенном виде. «Беды»! Какие беды?
— А вот такие, что один из шпионов вашего мужа когда-нибудь подстережет вас об руку с этим вот господином полковником, и тогда вы не убережетесь от скандала, и вам придется покориться, чтобы избежать худшего. Вы знаете, в какой стране мы живем, знаете, что английский консульский суд, созванный сэром Арчибальдом, удовольствуется самыми скромными доказательствами…
Леди Фалклэнд склоняет голову. Она все это знает, и я тоже. Да, конечно, на мне лежит очень большая ответственность, если когда-нибудь…
Но леди Фалклэнд беспечным жестом прогоняет докучную мысль. И я вижу на ее лице обычную улыбку, которая мне так нравится… Детскую улыбку, все-таки не разглаживающую грустной складки в углах рта.
— Представьте себе, господин де Севинье: мой сын, не видя вас целую неделю, уверял меня вчера, что ваш друг маршал Мехмед-Джаледдин зашил вас в мешок и бросил на дно Босфора…
XXIII
26 октября.
День женских манифестаций… Сегодня утром две женщины оказали мне честь, удостоив меня своим вниманием.
Я, конечно, не имею ни малейшего намерения заносить в эти записки все, что со мной случается, и предпочитаю совершенно опустить некоторые вульгарные приключения, от которых мало мужчин имеют мужество уклониться и в которых могут признаваться только молодые люди. Сорокачетырехлетний влюбленный рискует показаться смешным, а любовник того же возраста даже отвратительным.
Тем не менее мне не хотелось бы обойти молчанием сегодняшние анекдотические приключения, потому что одно из них очень мило, а другое — забавно.
Я был занят изучением новейших карт Македонии, которые, неведомо каким волшебством, составил австрийский генеральный штаб, когда вошел мой кавас Ахмет и несколько таинственно доложил мне, что со мной лично хочет говорить одна старая дама.
Заранее заинтригованный, я попросил войти и увидел чисто, но бедно одетую армянку достойного и скромного вида. Она поклонилась мне монашеским поклоном, потом, развернув свой огромный платок, вынула сноп тубероз и поднесла их мне. После этого она ушла, отвесив второй поклон, но ни разу не раскрыв рта.
Я был так изумлен, что остался стоять посреди комнаты с цветами в руке. Внезапно я заметил между стеблями запечатанное письмо. Вскрыв его, я с первого же взгляда узнал бумагу с кружевным обрезом моей маленькой соседки из Беикоса. Боже! Ведь прошло больше месяца. Я совершенно забыл об этой истории.
Премилое письмо. Молодая особа весьма невинна или совсем наоборот:
«Вы не вернулись, несмотря на обещание. Мы скоро тоже уедем из Беикоса. Мы уже готовимся к отъезду. Моя мать целые дни проводит в городе и даже иногда остается там ночевать. В такие ночи я сижу на шахнишире под звездами и жду, чтоб ваш каик привез вас ко мне».
Я поставил туберозы в старинную вазу из меди с чернью, купленную на днях у Каразова: «Дамасская работа, господин маркиз, хороша, как лампа для мечети!»… А из записки я сделал бесконечное множество мотыльков, которые сегодня полетят с вершины большого моста в Золотой Рог.
Я вернулся к своим австрийским картам. Но вдруг кавас Ахмет постучался во второй раз и доложил мне, что со мною лично желает поговорить молодая дама.
Первый сюрприз меня уже подготовил. Я не нашел ничего необыкновенного в появлении под моими сводами Калиопы Колури, собственной персоной (Калиопы, а не Христины; она, входя, назвала себя), совершенно одной, без провожатых.
Несмотря на присущий ей апломб, которому ее визит ко мне представлял лишнее, но убедительное доказательство, она была несколько смущена моей спокойной улыбкой и непринужденным жестом, с каким я указал ей на кресло. Она уселась и, обратив на меня неуверенный взгляд, поколебалась одно мгновенье, прежде чем забросать меня различными извинениями, которые она, очевидно, приготовила дорогой.
— Представьте себе… Я случайно проходила мимо вас. Я подумала: вы живете в этом большом доме… Мне так любопытно было посмотреть, как вы живете. Я не могла устоять…